Пишет Дмитрий Стешин: Злой месяц

На август ничего нельзя планировать, август непредсказуем и если бы отмена этого месяца решила наши беды, его бы уже давно вычеркнули из всех календарей. Я начал познавать свой август с катастрофы «Курска».
На «Курске» служило немало офицеров-питерцев, а те, кто был из других уголков необъятной, в Питере просто женились на бледных и интеллигентных северных барышнях. Не знаю до сих пор, чья эта была идея – превратить трагедию «Курска» в телевизионное шоу- агонию? Моряки умирали долго – и вместе с ними возле телевизоров умирали их близкие. Я попал в одну из квартир на Васильевском острове, где в самый последний день этого «марафона смерти» собрались родственники офицеров – матери, отцы, жены, невесты. Человек двадцать. Дверь в квартиру была нараспашку и гулко хлопала от приморских сквозняков. Заходи, кто хочет. Подумалось еще: «не к добру как-то», но я изо всех сил, прикусил язык. Помню, как разговаривал с людьми – им просто надо было выговориться, желательно – постороннему, и в очередной раз заметил, что профессия журналиста ничем не отличается от профессии психотерапевта. Горькие слова вливались в меня, оседали, накапливались и в какой-то момент, как-то нехорошо закололо сердце. Сострадание искреннее, никогда не проходит бесследно. Иначе это не сострадание, а так, скорбное бесчувствие, печальная маска лжи.
Все собравшиеся ждали трехчасового выпуска новостей – и в квартире остро пахло валерианой, так в России пахнет горе. В три включили телевизор, и объявившийся на экране диктор сказал – «надежды на спасение больше нет». Слаженный людской вой был близок по частоте к звону циркулярной пилы, мне показалось, что задрожали стекла и хрусталь в серванте. Я кое-как встал с ковра, и, держась за стены вышел из этой квартиры прочь. Вой этот стоял в ушах, когда я садился в машину, заводил двигатель и куда-то ехал. Я и сейчас могу вспомнить этот вой, только боюсь.
Чуть-чуть я пришел в себя на набережной речки Карповки. Зачем-то переехал через Большой проспект, нырнув под кирпич, развернулся и уперся в кирпич номер два. Это была западня во всех смыслах, а ко мне уже спешила гаишная машина, для устрашения включив люстру. Проезд под двумя кирпичами сразу -серьезное выступление, и экипаж вылез из машины – послушать, что я им буду рассказывать в свое оправдание. Но я не собирался оправдываться, сказал, как есть:
- Сейчас с родственниками моряков с «Курска» смотрели трехчасовые новости. Сказали – все, и надежды на спасение больше нет.
Старший в экипаже, заглянул мне в лицо:
- А ты нормально себя чувствуешь? Может, валидола дать?
Я, вместо ответа, показал ему свой язык в раскрошившейся таблетке.
Видно было, что гаишнику жгли руки мои права, и он, повертев книжечку с документами, сунул ее на торпеду моей машины. Подумал, посмотрел на плотный поток машин прущий куда-то по проспекту и сказал безапелляционно:
- Мы сейчас Большой перекроем, на несколько секунд, а ты выезжай, и рули домой. Выпей чего-нибудь, поспи. До дома-то доедешь?
Я кивнул, и поехал вслед за гаишной машиной. Впереди было еще много августов, и все они были разные. И только одно у них было общее – то, что вспоминать их не хочется.