Платон Маматов: Макс

Макс стоит на фишке. Точнее, сидит на коленях в окопе. Под ноги заботливо подстелен кусок туристического коврика. Голова ниже уровня бруствера, чтобы не подставиться снайперу. Макс очень живо представляет себе этого стрелка. Хохляцкий сучий сын, какой-нибудь Петро или Василь. Отродье пожилой шлюхи и вонючего ишака. Со здоровенной навороченной винтовкой, поверх которой прикручен тепловизор стоимостью в крыло от сраного Боинга. Лежит вон на том холмике и пасет позиции. В холодном февральском лесу хорошо видно все теплое - дым от печных труб над блиндажами, остывающие воронки от снарядов, головы наблюдателей на позициях.

Интересно, как это, когда пуля врезается в башку? Успеешь ли что-нибудь почувствовать, или просто внезапно выключат свет? Максу случалось валяться в нокауте и он хорошо помнит скорое падение из света в темноту, выплывать из которой долго и сладко. А тут вынырнешь, и здравствуй, апостол Петр. Куда мне, вон в те ворота? Или не заслужил?

Раз в две минуты Макс вытаскивает из-за пазухи согретый телом тепловизор. Включает, заслонив ладонью окошко визора. Слабое свечение вполне способно выдать наблюдателя. Первое правило современной войны: спалился - умер. Он тихо поднимается на ноги и осматривает свой сектор леса. Слева направо, быстрым движением, справа налево - уже медленно, вцепляясь глазами в каждую деталь. Ничего. Переводит взгляд на соседей. Справа над окопом торчит голова. Кто-то из мобилизованных башкир. Эти парни стоят без приборов и в такие темные ночи они всегда на изжоге. Палят на любой шорох, будя соседей и демаскируя позиции вспышками длинных очередей. Слева видна красно-желтая фигура. Кто-то из "Ахмата". Стоит в рост, да еще и курит. Сигарета в тепловизоре выглядит как маленькое солнце. То ли бравирует презрением к опасности, то ли просто не очень соображает, куда попал.

Макс садится обратно. Автомат прислонен к стопке снарядных ящиков. В длинном магазине сорок пять патронов, последние три - трассерные. Нащупывает в кармане пакет с табельными семечками. Настоящее спасение в "собачью вахту", когда веки тяжелеют и клонит в сон. Спать нельзя. Спать - подвести товарищей и себя. Увеличить шансы на досрочное возвращение домой. "Дети, ваш папа был долбоеб. Закемарил на посту, хохлы зашли на позицию пешком". Смотрит на часы. Еще сорок минут. Тридцать положенных и десять братских. Джентльмен не будит товарища минута-в-минуту. Джентльмен дает время продрать глаза, умыться, поссать, выпить кружечку чая, выкурить сигаретку и только потом заступать на фишку. Через сорок минут можно будет идти в жаркий прокуренный блиндаж, скидывать броню и шмот, заползать в спальник, аккуратно разворачиваться на бок на тесном от джентльменских тел лежаке и отбывать в волшебную страну сновидений.

Макс встает. Слышит короткий шелест и разрыв в верхушках деревьев. Шшшших - БУМ. "Далеко", - думает он, - и ленится пригнуться. Злой металлический шершень жалит его в шею, чуть выше воротника бронежилета. Баллистический пакет второго класса, купленный на последние деньги, мог бы спасти. По шее течет. Плохо. Макс пропихивает руку под воротник и сильно нажимает. Варежка быстро намокает. Он пытается крикнуть "я триста", но выдает только какое-то сипение пополам с бульканием. Идет по окопу в блиндаж. Всего пятнадцать метров, сам копал. За несколько шагов от входа оседает на землю. Свободной рукой стягивает каску. На внутренней стороне приклеены две фотографии. Мальчик лет десяти и девочка детсадовского возраста. Смеющаяся девушка с каштановыми волосами. Картинки плывут перед глазами.

"Надо же", - думает Макс, - "надо же. А так все хорошо начиналось". Он видит перед собой самолетный трап, ведущий в багровую от фонарных вспышек темень аэропорта. Ему ужасно не хочется спускаться. Но Макс откуда-то знает, что сделать это нужно. Кивает стюардессе, натужно улыбается, и делает первый шаг по обледеневшим ступенькам.

(Отрывок из будущей книги)



Макс кивает стюардессе, натужно улыбается, и делает первый шаг по обледеневшим ступенькам.

Трап, автобус, здание аэропорта, отделение выдачи багажа. Пассажиры выхватывают свои чемоданы и сумки с ленты, она быстро пустеет. Нужного рюкзака нет. Подождав для порядка десять минут, Макс ловит за лацкан сотрудника аэропорта. "Послушайте", - говорит он, - "вы, кажется, потеряли мой багаж. Рейс Екатеринбург - Ростов, Морозов Максим Юрьевич". Выслушивает сожаления и уверения в скором решении проблемы, оставляет номер телефона, идет в туалет.

Смотрит в зеркало. Ирокез на бритой под ноль голове, недельная щетина, забитые татуировками от ключиц до кистей руки, футболка с веселеньким принтом, штайнеровские штаны с обилием карманов, потертые говнодавы. Мда. То ли американский бомж, то ли отказывающийся стареть вопреки цифрам в паспорте неформал. Абсолютная противоположность Настоящему Профессионалу и понимающему правила игры Человеку Системы. Показываться коллегам в таком виде категорически нельзя.

Следующие три часа уходят на лепку Приличного Мальчика из подручного материала. Барбершоп, вояж по магазинам, еще раз барбершоп. Последнюю недостающую деталь туалета, моднейшее поло с прячущими палево длинными рукавами, Макс одалживает у удачно встреченного в гостинице коллеги. Тимофей входит в положение и не задает лишних вопросов.

Макс и Тимофей едут в палаточный лагерь. Украинская армия активно расстреливает Донецк и Луганск, люди сотнями бегут в Россию. Внезапный наплыв беженцев нравится не всем. Конфликты между местными и приезжими вспыхивают один за другим. Поэтому Настоящих Профессионалов выдернули из отпуска разруливать ситуацию. Показать уязвимость и беспомощность беженцев, воззвать к светлым чувствам, надавить на жалость, пристыдить. На ком не сработает человеческое, тех прожать голой рациональностью.

Сказать: эти люди здесь не навсегда. Даже не надолго. Обнадежить: обострение вот-вот закончится, беглецы вернутся домой. Убедить: они не создадут очередей в поликлиниках, не отберут рабочие места. Пояснить: их дети не займут дефицитные места в детсадах и школах. Зафиналить: сохраняйте спокойствие, ожидайте официальной информации, возлюбите ближнего своего. Или хотя бы не вцепляйтесь ему в глотку, если своя жопа вам дороже соседского горя.

Возвращаются из лагеря затемно. Макс думает про плачущую девочку и ее растерянную маму. Дите потеряло в Донецке братика и плюшевого единорога. Мальчика убила украинская ракета, а любимую игрушку просто забыли второпях. Собирались за минуты, паника, истерика, не до глупостей. Если бы только единорог, думает Макс, найти бы ей другого. Найти, вручить, рассказать красивую сказку, утешить. Вспоминает телевизионщиков, дружной толпой ломанувшихся в армейскую палатку с камерами наперевес. И вставшего в проходе Тимофея. "Не суйтесь. Я сказал, не суйтесь. Снимайте в другом месте. Отьебитесь от ребенка, коллеги, со всем уважением прошу".

Тимофей читает новости вслух. Чужие снаряды падают на территории РФ. Не только на новой, два дня как признанной Россией земле, но и на нашей-нашей. Диверсионные группы пересекают границу пешком и на бронетехнике. "Гляйвиц", - говорит Макс, - "все это похоже на нелепый Гляйвиц в постановке любительского театра из колхоза "Сто лет без урожая". Операция "Консервы" половину века спустя. Собранный на коленке казуз белли".

- Думаешь?
- Смотри сам. Прилеты исключительно по пустым сараям. Ни погибших, ни серьезных разрушений. Диверсанты... Кто их видел, тех диверсантов? Ни тел, ни фото, ни видео. Ничего. Ну, я про нашу территорию. ДНР и ЛНР понятно, их ублюдки восемь лет подряд долбят по взрослому
- А беженцы?
- Беженцы настоящие, таких не подделать. И много, черт, очень много.
- Война?
- Не знаю, коллега, не знаю. Надеюсь, нет. Побряцаем оружием и разойдемся по углам.
- Хорошо бы
- Да, хорошо бы



Макс тыкает пальцами телефон. Набирает одного старого друга, второго. Первый сообщает, все отпуска в его подразделении отменены. Второй рассказывает про опустевшие полки в их магазине. Вояки раскупили обвесы на оружие, тепловизоры, тактический шмот, и вообще все, вплоть до носков. Дикий ажиотаж. В инстаграме три видео подряд. В первых двух Байден и Зеленский разными словами говорят одно и то же. В третьем известный политический деятель заявляет: Россия никогда ни на кого не нападала первой.

Машина сворачивает на берег Дона, к баням. Ночная пьянка, она же планерка, она же тимбилдинг. Первый же тост перерастает в горячий спор.

- У многих из нас там родня или друзья. И не только у нас. Ничего не будет
- Я был на Майдане в 2014. Репортерил. Прямые включения, эфиры. Они ебнутые. Совсем, наглухо. Так что не зарекайся.
- Да ладно, перестань. Какая, на хрен, война. В 2022 то году.

В три часа ночи Макс вызывает такси. Парная, веник, купель и арманьяк ввергли его в расслабленную негу. Рациональные доводы не складываются в единую мозаику, тонут в теплом блаженстве. Идея немедленно продать все акции выглядит глупой донельзя. Дурацкие слухи о дурацкой войне просадили котировки "Газпрома" и "Сбера" ниже низкого. Выйти в кэш, потерять несколько миллионов? Просрать наследство сына и приданое дочери из-за минутной слабости? Нет, нет и нет. Кто угодно, только не Максим Юрьевич Морозов.

"Тойота" резко тормозит, едва не впечатав пассажира в лобовое. "Вояки", - извиняется таксист, - "салабон за баранкой, совсем водить не умеет". Огни армейских "Уралов" бликуют на мокром асфальте. Грузовики стоят посреди Ростова длинной колонной, растянувшейся на километр. Максим тянет из внутреннего кармана пиджака мобилу. Щелкает кадры на память. Один, два, три, пять. Солдат в зеленой балаклаве высовывается из под брезентового полога и пытается прикурить. Зажигалка гаснет на ветру.

"Сраный кот", - бурчит боец, впихнувшись обратно под тент. Расстроенно ерзает на лавке. Макс роется в подсумках бронежилета, в штурмовом рюкзаке, и, наконец, находит искомое. Передает курильщику модную зиппу и, следом, вишневого "Кэптан блека". Тот тянет сигарету из картонной коробочки. "О-о-о, вот это подгон. Зажило русское дворянство!". Аромат хорошего табака наполняет кузов "Урала", и множество камуфлированных рук тянется к гостеприимно распахнутой пачке. Грузовик прыгает по ухабам луганской грунтовки, по воронкам от снарядов, приклады автоматов стучат по полу кузова, бойцы курят и ржут над упустившим таки сигарету изо рта недотепой в зеленой балаклаве.



Грузовик прыгает по ухабам луганской грунтовки, по воронкам от снарядов, приклады автоматов стучат по полу кузова, бойцы курят и ржут над упустившим таки сигарету изо рта недотепой в зеленой балаклаве.

В какой-то момент Алым перестает смеяться. Вдруг он трижды обстоятельно крестится и начинает бормотать себе под нос. Чего это ты, думает Макс. Чего это ты, старичок, зачем. Нормально же ехали, что за мистика-ебанистика, откуда. Правда веришь в доброго дедушку там, наверху, на облачке? Типа присматривает за нами, и тебя, вот тебя, лично тебя, защитит? Или всех нас, кто в этом кузове? Как эта магия работает? На кого распространяется силовое поле твоей молитвы, как далеко оно бьет? Что-то типа купольной РЭБ, километр во все стороны, или какая-то избирательная история?

Макс представляет себе доброго дедушку в белых одеждах. Тот смотрит сквозь прореху в утренних низких облаках на скачущий по грунтовке, жирной брезентовой блохе подобный "Урал". Крупненькая такая неторопливая консервная банка, доверху набитая человечками, железячками и ящичками. Бронирования никакого, маскировки нет. Сладкий пирожочек с вкусной начинкой, да в тоненькой обертке. Медленно ползет, кое-как доползет, надолго встанет на точке ноль. Человечки засуетятся, примутся разгружать свое военное барахлишко, таскать под елочки, прятать под маскировочные сети. Не спешите, маленькие, не суетитесь. Ляп вам туда снарядиком, как ложечкой чайной по блюдечку, ляп вторым, третьим, пятым. На такую цель не пожалеют и 155-ых, накидают от души. Как начнете разбегаться - добавят. А дедушка скорректирует. Привяжется к первому разрыву, даст иксы-игреки, второй точнее положат, а третий совсем хорошо придется, в самую плепорцию.

Приходит желание перекрестится вслед за Алымом. Сами собой всплывают первые строчки "Отче наша", читанного еще в пятом классе, уцелевшие в памяти едва ли до половины, по "хлеб наш насущный" включительно. Пока Макс размышляет, стоит ли поддаться соблазну, "Урал" встает.

Вещей и правда получилась изрядная куча. Цинки с патронами и гранатами, выстрелы к РПГ в брезентовых чехлах, пластиковые канистры с водой, спальники, рюкзаки, ящики консервов, сухпайки, масксети, шанцевый инструмент, бензопилы, личное оружие, прочий шмурдяк. "Урал" сразу после разгрузки уматывает с ноля обратно в тыл. Водила на опыте, ни единой лишней секунды задерживаться не желает. "Все это", - говорит Макс, - "похоже на какой-то хреново организованный турпоход. А мы, значит, туристы-первоходы. Зеленые совсем. Бывалые бы столько барахла не потащили".

- Туристы-хуисты, - отзывается Саня Большой, - щас навьючимся и попрем, аки ишаки карабахские

И вдруг падает на землю. Макс тяжело шлепается рядом и недоуменно смотрит на товарища. Тот несколько секунд вжимает в землю прикрытую руками голову, потом очень медленно ее приподнимает. Встает на одно колено, на второе, на ноги. Кивает Максу за спину. Метрах в пяти из палой хвои торчит жопка артиллерийского снаряда. Грунт мягкий, песчаный, воткнулся без сработки. Повезло. Разбежавшиеся от прилета бойцы стягиваются обратно. Один из них расстегивает ширинку и обильно мочится на снаряд. Алым задирает голову и смотрит вверх. Пару раз кивает, будто старому знакомому.

Навьючились. Поперли. Ишаки карабахские идут по тропинке медленно, смотрят под ноги и по сторонам. Вьюки тяжелы, но погода приятна и лес вокруг хорош. Деревья стоят ровными рядами, как гвардейцы на параде. Лиственички, сосенки, немного мелкого подлеска. Где-то одиноко высвистывает птичка. Фить-фить-фить. Тянет смолой и водой. Славно пахнет, хоть собирай ложечкой, да разливай во флаконы. Eau de Kremennaya, редкий парфюм, ограниченный тираж. Верхние ноты - первый снег и талая вода, средние - смола и хвоя, базовые - мужской пот, дым костра и табак.

Группа выходит на узкую грунтовку, пересекающую тропинку ровно под девяносто градусов. Направо по дороге предположительно наши, налево - совершенно точно хохлы. Идущий первым Алым замирает на несколько минут. Потом, словно очнувшись, резко стартует с места и в считанные секунды пересекает дорогу. "В спецназовца играет", - Макс устал и мысли его злы, - "под бывалого косит, зараза. Хотя он и есть бывалый, вообще-то. Шесть или семь командировок в оркестре. Повидал и Крым, и рым, и Сирипутию с Царицыно на сдачу".

Макс вспоминает отцовские наставления перед отправкой. "Найди кого опытного, и за ним все повторяй. Не размышляй, не рассуждай, не умничай. Обезьянничай все. Ходи так же, сиди так же, стой так же, дыши так же. Даже чешись так же и в тех же самых местах. Гордынька тебе мешать будет. Типа сам с усам, все видал, Байкал на арбузной корке переплывал в обе стороны. Гордыньки в тебе много, я же тебя, балбеса, знаю. Гордыньку то прикрути, она грех не только смертный, но и к смерти ведущий. Тем более там, куда ты собрался. Если гордыньку в себе не придушишь, так она тебя, не дай Бог, прикончит. Тут уж или ты, или она, выбирай".

Ла-а-адно, пап. Поиграем в Рэмбов. Назад немножко отойдем, разбег возьмем, и через дорожку топ-топ-топ, ножками земли едва касаясь. Бабах! Выстрел с левой стороны просеки. Фить-фить-фить одинокая птичка за спиной. Маленькая такая птичка со свинцовым клювиком.

Снайпер! Макс не может поверить. В него только что стрелял снайпер. И промазал, лопухнулся, не взял положенные полторы фигуры упреждения. Алым смеется. "Видал, дурень?", - говорит его по отечески благодушная улыбка, - "твое счастье, там дурачок зеленый засел. Был бы кто толковый, ты бы уже хвою жрал, братец, да водичкой вон с той лужи запивал. С гордынькой вприкуску, ага. А ежели пулеметчик с толковым вторым номером, так это вообще конец фильма, без вариантов".

На дорогу летит картонный цилиндрик, закатывается в лужу. Из под воды бьет густая струя воняющего химозой дыма. Плотное облако закрывает дорогу, растекается сизыми перьями между деревьев. Прочие бойцы по одному проскакивают дорогу, присоединяются к Максу с Алымом. Колонна продолжает движение. Ишаки идут не спеша, экономят силы и дыхание. Ящики тяжелеют с каждым километром, улыбки на лицах мерцают все реже. Солнце переваливает за полдень, группа выходит на точку.

"Нам обещали недавно отбитую у хохла, но хорошо укрепленную позицию" - думает Макс, - "товарищи командиры так и сказали, там все есть. Блиндажи построены, окопы вырыты, сектора пристреляны, мины расставлены. Зайдите, поддержите коллег. Через несколько дней вас снимем, ротацию сделаем". Осматривается по сторонам. Окопов нет вообще. Голый кусок леса и несколько хаотично накопанных ям, кое-как прикрытых ветками и землей. Это, стало быть, блиндажи. Говно и палки констракшон. Как будто бухие дети строили. В стороне горит костер, около него несколько мужиков с нанизанными на палочки мокрыми носками. Твою мать, серьезно?

К группе гостей подходит старший от хозяев позиции. Выдает инструкции, знакомит с обстановкой. Спать там (тыкает пальцем в ближайшую яму), жрать там (палец перемещается на кучку картонных ящиков под елочкой) срать там (указующий перст смещается в противоположную хохлам сторону леса). Вопросы? Как обстановка и где пидоры? Пидоры вон за тем холмиком. Обстановка спокойная, вчера только двоих потеряли. На том бугре и лежат, вытащить не смогли, слишком плотный огонь.

Макс смотрит в сторону хохлов. До бугра метров сто, не больше. Считай, совсем в упор. Кинжальная дистанция огня. Заползут они сейчас на холм, может даже уже там, и напихают полну жопу огурцов. Нехорошо. Прямо даже плохо. Он чувствует, как по груди ползает перекрестье чужого прицела. Ощущение, будто паучок забрался под нателку и щекочет брюхо холодными быстрыми лапками.

Макс ныряет в "блиндаж". Темно, тесно, груды барахла, какие-то люди. Выбирается на воздух. Выползший из соседней ямы Алым озвучивает общее невысказанное мнение: "я в этой братской могиле спать не буду точно. На лопату, джентльмены. Все на лопату".

Группа копает. Все скинули бронежилеты и каски, кроме Алыма и Макса. Первый осторожничает, второй обезьянничает. Уже с большей охотой, потому как после забега через грунтовку авторитет Алыма сильно подрос. Два часа спустя Макс с трудом разгибает ноющую спину. Понимает, что дальше или броня, или копать. Стягивает броник через голову, и снова берется за лопату. Рытье не требует особых интеллектуальных усилий, поэтому Макс развлекается наблюдениями и размышлениями.

Он внимательно смотрит на окружающих его людей, подмечает выражения лиц, манеру говорить, интонации, ловит отдельные слова и целые фразы, имена, позывные, беззлобную ругань, шуточки, понятные и непонятные военные слова.

Вот, например, пожилой дагестанец в сторонке отчитывает молодого за наглость и очевидные ошибки в коммуникациях с коллегами. Излагает очень тихо и Максу приходится включить активные наушники, чтобы разбирать слова.

Послушай, говорит аксакал, послушай, ты, зачем Карася дрочишь? Да, Вася накосячил. Да, терпила по жизни. Да, не ходит в штурмы, ссыт. Да, можно грузить, и нужно грузить по полной. Пусть суетит по хозяйству, работа всегда есть. Но не унижай его вслух, особенно при чужих. Тем более, при чужих. Ты его сейчас заебешь до упавшей планки. Так он возьмет, стрельнет тебя. Себя стрельнет. Или сначала тебя, потом себя. Кому такое надо, а? Никогда не прожимай в человеке пружину до конца. Никогда! Она лопнет, ты охуеешь.

Вот свежие копки осматривает капитан Пушкин, невысокого росточка широкоплечий голубоглазый и кудрявый московский чеченец, возраст сорок, из них воюет двадцать. Великий поэт похож на хоббита-переростка. Словно Бильбо Бэггинс начал хомячить стероиды вместо бисквитов и качаться по четыре часа в день каждый день. Пушкин выглядит даже мило, если не заглядывать ему в глаза. А если все же заглянуть, ой, мама-мама, кто-то совсем интересный смотрит из черепа трепетного пиита, совсем интересный, всякое повидавший, многое делавший, и зрачки у него вертикальные, паленым цыганским золотом блестящие зрачки.

Да-а-а, думает Макс. Папа Саурон наплакался бы с таким хоббитом. Пошлешь против него назгулов, а они раз, и пропали с концами, все девять. Ищи их потом по всему Средиземью. А и найдешь, не обрадуешься. Один с дыркой в брюхе, другой с финкой в ухе, у третьего под подбородком вторая улыбка вострым ножичком тщательно нарисована. А последнего, главного, Бильбо Пушкин вообще бы выпотрошил и на ворота Черного Замка повесил. Типа чтобы все понятно было, без двухсмысленностей и недоговорок.

Макс стягивает активные наушники вместе с каской. Утирает пот со лба, нежно касается приклеенных к внутренней стороне шлема фотографий детей и девушки с каштановыми волосами. Слушает, как старший соседей кричит что-то своему бойцу на чеченском. Морозов не понимает гортанного рыка горской речи, но пытается постичь смысл сказанного по интонации говорившего и действиям окрикнутого. Он слышит за спиной лязг затвора и резко оборачивается на этот звук.

Серега, позывной "Гора", стоит в недоделанном окопе на одном колене с автоматом на изготовку. Ствол направлен в сторону соседей. Лицо у Горы совсем-совсем нехорошее. "Серееежа", - поет ему тихо подошедший сзади Куст, - "Сереежа, Сереженька. Успокойся, родной. Успокойся, пальчики расслабь, дыши ровно, дыши носом. Вот так, молодец, молодец, хорошо, отлично. Что стряслось у тебя, брат? Откуда кипеш?".

Гора медленно опускает ствол, разворачивает автомат вертикально, дулом вверх, и ставит его на землю. Его побледневшее лицо кривит неуверенная улыбка, потом она становится шире, шире, еще шире, и Серега начинает хохотать в голос. Бойцы заинтересованно оборачиваются. "Ой, мамочки", - ржет Гора, - "ебучие пассатижи, мама дорогая", - смеется он, - "ну если бы мне пять лет назад кто-нибудь сказал, мне, что я с чехами, в одном окопе, мне, ветерану двух чеченских, я же Грозный брал, блядь, да я бы его зубами загрыз, аки пса, а теперь, вот, тут вот, ха-ха-ха-ха-ха".

"А я юнец совсем был", - невпопад говорит Пушкин, - "когда дома в Москве взрывали, теракты, заложники, Грозный бомбили, вот это все. Мне все предъявляли. Учителя предъявляли. Ровесники предъявляли. Взрослые предъявляли. Типа ты чех, ваши наших пацанов как баранов режут. А я малец ещё, да? Мое какое участие в этом? Отьебитесь от маленького, да? Не слушали, нет. Никогда слушали. Никак не доказать".

Группа копает и в сумерках. Работают до тех пор, пока могут разглядеть ручки лопат. После устраиваются на ночлег в вырытых только до пояса окопах. Макс раскладывает коврик и спальник, ставит рядом автомат. Пристраивает под бруствер дощечку, кладет на нее четыре гранаты. Пользоваться ими его научить забыли, но теорию он знает. Отогнуть усики, дернуть кольцо, чека отлетит с хлопком, хлопка не испугаться, гранату метнуть, и в укрытие. Не забыть крикнуть «своя». Потому как своя это «своя», а вражеская - это «граната».

Как только бахнет - высунуться и стрелять, пока пидоры прижухли. Кидать сразу, с задержкой не играться, это фокусы для опытных. Когда чека отлетела, мистер Граната нам больше не друг, да-да-да.

Макс успевает пожелать спокойной ночи соседям по окопу и накинуть спальник. Едва он закрывает глаза, как холм со стороны хохлов взрывается длинными очередями. Один за другим хлопают подствольные гранатометы, бабахают воги. Птички поют свое фить-фить-фить прямо над головой.



Данным полукреслом мастер Гамбс завершает литературные эксперименты. Вернёмся к ним в январе, если доживем.

П.С.

Ладно, ладно. Я соврал. Не утерплю до января. Напишу и опубликую ещё один кусочек будущей книги. Лезет наружу:)





Макс курит у печки. Мысли текут медленно, как перестоявшийся зимний мед по сотам. Он думает про Яна и его Просьбу. До сегодняшнего вечера Ян существовал совсем отдельно от Морозова, где-то на задворках начавшей уже седеть Максовой головы. Не давал поводов думать о себе, пока не подошел и, старательно пряча глаза, не озвучил Просьбу.

Ян добрый. Добрый настолько, что единственный из всего подразделения ухитрился ни разу не поцапаться с насмерть заебавшим Юрой. Даже флегматичный Рысь докипел таки до фразы "я его обнулю, и рука не дрогнет", а Ян - нет. Он как-то уживается с любыми персонажами. Всехний друг, с вечной улыбкой на веснушчатом лице, набитым медициной рюкзаком и распиханными по карманам шоколадками, которыми он щедро угощает товарищей.

Добрый - это хорошо, думает Макс. Еще один плюс - идейный. Идейные редкость. Морозов их уважает и слегка побаивается. У самого Макса с идейностью плохо и всегда было плохо. На каждое "да" его хитрокрученые мозги моментально выдают десять "но", позволяющие не лезть, не участвовать, пропетлять. Или запрыгнуть и соскочить, когда дело всерьез запахнет могилой.

Ян же в 2014 году подхватил рюкзак и махнул в Донецк. "Здрасьте", - сказал он, - "где тут за Россию воевать?". Ну, ему и устроили воевать. Выдали карамультук, каску, отправили на блокпост, на лежащую посреди зимней степи трассу. Два часа беспокойного сна, не раздеваясь, три часа досмотров гражданских машин на ледяном ветру, и так по кругу. Сутками, неделями, месяцами.

Бесконечные и почти всегда безуспешные поиски нелегального оружия, взрывчатки, наркотиков, диверсантов. Проверки документов. Обозленные усталые мужчины, склочные женщины, сонные дети. Несколько раз досмотры дали результат. За одну находку - четырех крепких парней с фальшивыми документами и профессионально спрятанным бесшумным оружием - Яна обещали представить к награде, но дальше слов дело так и не пошло.

Именно там, на блокпосту, хронические усталость и недосып подарили Яну дивного цвета круги под глазами, за которые он получил свое прозвище, ставшее впоследствии позывным. Иногда блокпост обстреливали хохлы, и это становилось хоть каким-то развлечением в тягомотине бесконечных будней. Также Яну привозили раненых ополчей. Слишком тяжелых, чтобы дотянуть их до госпиталя и имеющих в лице Яна с его волшебным рюкзаком единственный шанс увернуться от финальных обнимашек с Черной Тетенькой.

Донецкая эпопея Яна закончилась через год и две недели. Его товарищ по подразделению хлебнул с устатку храброй воды, вызвал по открытому каналу комбата, и сказал ему все, что накопилось. Редкостная сволочь был тот комбат. Все его ненавидели, и за дело, но молчали. До той самой ночи, когда бодрствующая на постах четверть подразделения услышала в эфире протяжные, южным "гэканием" приправленные выражения, самым мягким из которых было "блядопидор".

Через два часа после огненного стендапа в помещения поста вломилась буцкоманда. Бузотера они опознали и вырубили сразу. Сноровисто запихали стонущее тело в багажник, дабы отвезти "на подвал" для дальнешей воспитательной работы. Остальных присуствовавших на посту бойцов тщательно и деловито избили. Для Яна сделали исключение из общего правила. Старший от прибывших лично перед ним извинился. Заявил о бесконечном уважении к идейному добровольцу, важности его докторской работы, полном отсутствии личных претензий, а также необходимости выполнить полученный приказ. После чего махнул рукой буцкоманде и отошел в сторону, сделать себе кофейку.

Утром Ян смотрел на вялую красножелтую струйку, падающую с его члена на серый снег, и размышлял. Искал оправдания поступку комбата. Хотел понять его, понять и простить. Найти дальнейшие причины мерзнуть, не досыпать, прятаться от обстрелов, жрать раз в день, получать сраную пятнаху в месяц, и постоянно помнить про возможность повторения вчерашнего унизительного спектакля. Ян не торопился и дал себе две недели на подумать.

Когда время истекло, он написал в личном дневнике: "Это была не случайность. Не истерика оскорбленного достоинства, не разовое проявление начальственной дурости и спеси. Комбат действительно сволочь. Бьет своих, чтобы свои боялись. Это единственный известный ему способ удерживать подчиненных в повиновении. Я его понимаю, но не прощаю». Кинул дневник в рюкзак, поставил автомат на собственноручно сколоченную полгода назад пирамиду, пожал руки сослуживцам, прыгнул в идущую на Ростов попутку.

Такой вот он, Ян. Доброта, идейность, неброская смелость, надежность и тихая любовь ко всем живым созданиям, от соседей по блиндажу до трудно рожавшей бездомной кошки. Да что там кошка, даже пленных порванных хохлов Ян тщательно спасал. В таких случаях он не экономил дефицитные обезболивающие, плюя с высокой башни на общепринятый у бывалых вояк циничный прагматизм.

Много достоинств у Яна, а недостатков всего два. Зверский, подобный рыку пожирающего добычу тигра храп и большое, занимающее на и без того тесном лежаке два спальных места тело. Вот и сейчас он улегся так, что Максу никак не втиснуться покемарить.

Ладно, Бог с ним, пусть дрыхнет. Ночью вставать на фишку, а утром, в шесть, на штурм. Макс и Ян идут в одной группе, и, возможно, Морозову придется таки уважить его Братскую Просьбу. Из разряда тех, какие выполнить нельзя, и не выполнить нельзя тоже.