Вершинин: Младший сын

Сдавая в печать «Очерки русских смут», - «Ивановы годы» и прочее, - я сознательно не включил в книгу ничего, относящегося к Смуте. Не потому что не хотел, - напротив, очень хотел, - и не потому что материала не было, - его как раз было очень много, и вот в этом-то заключалась проблема. Огромная и почти неподъемная, ибо в вихре, поднятом Смутой, сплелось множество загадок, казалось бы, исследованных вдоль и поперек, но именно из-за множества своего остающихся загадками. Кем был и чего хотел Иван Болотников? Чьим проектом являлся «Тушинский Вор», и почему именно ему, а не кому-то из тьмы тьмущей конкурентов удалось потрясти Россию? Чем объяснить невероятно ничтожное царствование и беспрецедентно позорный финал Василия Шуйского, политика хитрейшего и опытнейшего? И тэдэ. Но в первую очередь, конечно, «тайна тайн», - одиссея человека, вошедшего в историю как «Гришка Отрепьев», он же «Гость из Гощи», он же «Дмитрий Московский»...

Спорная личность

Вернее сказать, тайна без тайны: поколения российских историков, подняв все возможные источники, вылизали сусеки до блеска, - но противоречивого материала так много, что реши я отложить выход книги до написания этих глав, книга не вышла бы по сей день. Но вот, наконец, все, что собрал, упорядочено, лишнее отсечено, - и можно предъявлять, с той обязательной оговоркой, что от себя (в смысле открытий) нет не сказано ничего нового. Да и не может быть. Все, повторяю, так изучено, что остается, упаси Боже, не претендуя ни на какие лавры, лишь обобщать, поверять аргументы логикой и делать общие выводы.

И прежде всего, следует сказать, что версию «Отрепьев» всерьез принимали только «официальные историки»: Миллер, Щербатов, Карамзин, Арцыбашев, а потом и Соловьев, - тоже, по большому счету, «официал», - но даже им не все казалось так уж ясно, и разговорчики в строю нет-нет, а случались. Впервые некие сомнения осторожно высказал митрополит Платон в своей «Краткой церковной истории», затем версию, как «не все объясняющую» определяли Алексей Малиновский, Михаил Погодин и Яков Бередников, и даже Петр Казанский, не оспаривая её в целом, указывал на «явное несоответствие» фактов. Из ученых же, от официоза далеких, «сказку про Гришку» всерьез не воспринимал никто.

Больше того Костомаров в специальном труде, рассмотрев все варианты, весьма логично не оставил на ней живого места. Как и Дмитрий Иловайский (версия «Некто из Литвы»), как и граф Сергей Шереметев, пришедший к выводу, что царь был настоящий, и более того, сумел убедить в этом самого Константина Бестужева-Рюмина («Теперь я вижу и считаю вероятным спасение Дмитрия...», - был ответ светила), и что интересно, книгу графа не пропустила в печать цензура, а все бумаги после его ареста и трагической гибели в 1918-м исчезли. Вот давайте для начала с этим и разберемся.

Что мы вообще знаем о Юрии (Григории) Отрепьеве?

И много, и мало. С одной стороны, в «уличительных» грамотах, посланных царем Борисом коллеге Жигмонту в 1602-м, когда в Речи Посполитой объявился некий беглец, именовавший себя спасшимся царевичем, биография этого самого Отрепьева изложена полнее некуда. Дескать, старший сын некоего «Богданки» из Солигалича, стрелецкого головы (?), мелкого служивого при Никите Романовиче Захарьине, имевшего «малое поместье» и погибшего по пьяному делу. Вдова, оставшись с Юрой и младшим, Васей, на руках не померла с голоду только потому, что отец ее, Елизарий Замятня, к боссу был ближе мужа,

замолвил словечко. Босс в беде не оставил, а потом, поскольку Юрий оказался «умом горазд и смыслен к грамоте», сын благодетеля, Михаил Никитич, забрал его в Москву и приставил к службе. Позже, когда на «захарьинских» начались первые гонения, парень бежал из стольной домой, опасаясь «смертныя казни» (видимо, был допущен к чем-то очень деликатному, из-за чего репрессии и начались), и постригся в монастыре Железный Борк. Вовремя сгинув, был столичными сыскарями забыт, однако, как истый маасквич, в провинции не прижился, в связи с чем, потому, как только в Москве

стало спокойнее, вернулся туда, и вскоре попал в весьма престижный Чудов монастырь, «по дружбе деда его Елизария прозвищем Замятня с игуменом». Достаточно скоро оправдал доверие: как «изрядно проворный и толковый», и был рекомендован игуменом на должность «крестового дьяка», то есть, делопроизводителя Думы, и там тоже проявил себя наилучшим образом: точно известно, что в 1597-м он, уже в сане диакона, представлял персону патриарха Иова в Пскове и Новгороде.

Человек без паспорта

Вполне нормально и достойно. Толковый парень замечен, отмечен и растет в рамках возможного по духовно-чиновничьей части с неплохой перспективой. Однако, согласно «уличениям», присланным королю из Москвы, примерно в это время «чернец Гришка» сбивается с пути и начинает вести крамольные разговорчики со всем подряд: дескать, я человек не простой и судьба мне быть царем. И вот с этого момента в «официальной версии» начинаются странности. Якобы Иона, митрополит Ростовский, доносит такое дело лично царю, а Борис, не придав особого значения,

велит сослать трепача в отдаленный монастырь, однако дьяк Смирной Васильев, которому велели проследить, по «приятельству» (просьбе) коллеги Семёна Ефимьева исполнение на время отложил, а позже и вовсе забыл. Зато «чернец Гришка», которого непонятно кто предупредил о царском приказе, «побежал» из Чудова в родные места, затем почему-то в Муром, а затем в Борисоглебский монастырь, где игумен дал ему лошадь, - и не какую-то, а «под седлом». После чего и «побег в Литву», ко двору Вишневецких, - но почему-то через Москву и очень не сразу.

И здесь начинаются вопросы. Крайне странно выглядит дьяк (немалая персона), по приятельской просьбе другого дьяка «забывающий» исполнить мелкое, конечно, но все-таки царское указание, - и еще более странно, если учесть, что позже, уже в Литве, «гость из Гощи» с благодарностью упоминал в числе «помощников в спасении» аж Василия Щелкалова. Этот дьяк птица куда более высокого полета, чем Смирной Васильев и Ефимьев. Это влиятельнейший чиновник, по статусу чуть ли не министр, активный участник всех интриг при Федоре, известный тем,

что был в оппозиции воцарению Годунова, да и потом не смирился, за что и угодил в опалу. И: не к нему ли, рискуя многим, ибо знали его в столице многие, заезжал объявленный в «государев розыск» беглец? Скажем, за разъяснениями, что теперь делать? Но если и не к нему конкретно, все равно, у беглого монашка из мелкой семьи как-то многовато высоких связей, на уровне аппарата Думы, а то и выше, - не говоря уже о том, что отец-игумен на Белоозере спокойно дал ему «лошадь под седло», то есть, по нынешним временам даже на «Москвич»-развалюху,

а вполне нормальный внедорожник. Очень недешевый. Притом, что святые отцы во все времена мирскими богатствами без надобности не особо разбрасывались, - уже интересно. И если учесть, что Белоозерский монастырь по вкладам и связям слыл «захарьинским», а новые приключения диакона Григория начинаются в 1600-м, аккурат в параллель со второй, на сей раз уже очень серьезной волной гонений Годунова, уже царя, на опасный «захарьинский» клан и породненные с ним роды «старомосковских», кое-какие нюансы начинают прорисовываться.

Безусловно, Юрий (Григорий) Отрепьев – реальное лицо. Безусловно, и по отцовской, и по материнской лини принадлежал к клиентам (видимо, доверенным) «захарьинского» клана и, соответственно, не любил Годунова. Безусловно, наконец, бежал из Москвы в начале жестких репрессий (1600-й) против «захарьинских» (Романовых, Черкасовых, Шереметева и прочих). Побывал на Белоозере, или, возможно, был туда для чего-то послан кем-то из боссов, ибо не стал отсиживаться в безопасности, а с немалым риском ненадолго вернулся в Москву, -

и на полтора года сгинул. То есть, не сгинул, но и в «Литве» оказался не сразу, а зачем-то бродил по югам в компании бродячих монахов. По ходу дела навестил в не самом доступном монастыре на Выксе инокиню Марфу (Нагую), матушку Дмитрия, и получил от нее нательный крестик царевича, который, в самом деле, был у «Самозванца», побывал в Киеве, и наконец, в 1602-м, «сказался» в Речи Посполитой, сперва в Гоще, потом при дворе самого Адама Вишневецкого, магната вельможнейшего, который бродягу принял, выслушал, «признал» и представил королю.

Всё так.
Но.

Очарованный странник

Но вот «чудом спасшимся» Димитрием он явно не был, и более того, не был и тем, кого мы знаем, как «Самозванца», а Москва позже признала Димитрием Иоанновичем. Даже по той простейшей причине, что по возрасту никак не совпадает. Дата рождения «угличского мальчика» известна точно: 19 (29) октября 1582 года. Дата рождения человека, за которого вышла замуж Марина Мнишек, точно не известна, но отец Рангони, папский нунций,

лично с ним общавшийся в 1605, пишет, что на вид ему было «23-24 года», - как было бы и настоящему Дмитрию. Да и на портретах визави нунция очень молод. А дата рождения «беглого монашка», хотя тем паче неведома, но легко вычисляется. Как мы помним, он в 1597-м был в командировке в Пскове и Новгороде, как представитель патриарха Иова, и там написал «канон», заверив авторство подписью (к слову, - тоже важно, - не имеющей ничего общего

с подписью «царя Димитрия»), как «диакон Григорий». И если принять во внимание, что в ту эпоху в диаконы рукополагали не ранее, чем по достижении 25 лет, стало быть, к моменту бесед патера Рангони с «царем Димитрием» реальному Отрепьеву было уже за 30. А разница в 8-10 лет и нынче очевидна, тогда же тем паче, так что патер не мог ошибиться.

Опять же внешность. Согласно «уличительным» грамотам, основанным на «розыскных листах», - данные совпадают с описаниями видевших «беглого монашка», - выглядел он плебейски: «низок ростом, достаточно неуклюж, лицо имел круглое и некрасивое (особенно уродовали его две крупные бородавки на лбу и на щеке), рыжие волосы и тёмно-голубые глаза. При небольшом росте он был непропорционально широк в плечах, имел короткую «бычью» шею, руки разной длины. Вопреки русскому обычаю носить бороду и усы, не имел ни того ни другого».

И никаких портретов с него не писано. А вот портреты «Димитрия Иоанновича» есть, - и никакого уродства. И пусть даже бородавки не отражены придворной лести ради, все равно: и шея нормальная, и руки, и плечи, и лицо вполне симпатичное. А что бороды и усов нет, так ведь «европеец» же, да и Марине надо нравиться. Ну и, наконец, реакция круля Жигмонта, Костела и вельможного панства. Даже по официальной версии, человек, якобы объявившийся в 1602-м под именем Отрепьева, поведением и манерами настолько не соответствовал образу «Димитрия»,

что король отказался его поддерживать, Сенат же и польское панство вообще отказалось признавать, и история заглохла аж на год. А тот, кто появился позже и был признан, - настолько, что его допустили до своей девочки такие хитрые, никогда своего не упускавшие жуки, как Мнишки, - хотя по-польски говорил плохо, а писал вообще жутко, и латынь разумел еще хуже, во всем прочем являл «европейскую образованность» . Был начитан, учтив, «изящно» ездил верхом, танцевал,чего от «московита», воспитанного в стране, где «изящества» не поощрялись, да еще от «беглого монаха»,

как бы они ни был смышлен, ждать вряд ли приходилось. Да еще и фехтовал изрядно, - чего диакон Григорий не мог уметь ни при каких вариантах, даже если признать реальной маловероятную версию краткого (никак не больше года, но это, скорее всего, вообще домыслы, поскольку противоречит показаниям Мисаила) пребывания его на Сечи: в сабельном бою за пару месяцев руку не набьешь, и что папа (предположительно) служил в стрельцах, тоже не объясняет, ибо папа помер, когда Юра был еще не так велик, чтобы всерьез учиться рубке.

Итак, «уличительные» грамоты, - основа официальной «годуновской», а затем (ибо очень выгодно) и «шуйской», и «романовской» версий, - явная амальгама, где факты биографии Отрепьева изложены верно, а истолкованы неправильно, и понятно, для чего. Даже в те времена в нее не очень верили, - скажем, Конрад Буссов четко утверждает, что под именем Отрепьева выступали два человека: один – настоящий Григорий, близкий к «Димитрию» человек, а второй – сам «Димитрий»,

время от времени представлявшийся «Григорием Отрепьевым» безопасности ради. К слову, по мнению мемуариста, незаконный сын Стефана Батория, которого Отрепьев, «посланец недовольных бояр», нашел в Польше и вовлек в интригу, передав, когда тот принял предложение, «знак и доказательство» - тот самый нательный крест убиенного царевича, полученный у его матери, и затем вербовал для него казаков. Но этот сюжет уже чересчур причудлив, а вот само мнение о двух разных людях, от свидетеля, слышавшего ее в Кремле и от интриг далекого, весьма полезно.

Возможны варианты

Короче говоря, остановимся на том, что версия «Отрепьев» критики не выдерживает. По сравнению с ней «играет» даже версия «Два Отрепьева», - пусть и не в фантастическом варианте Буссова, похожим, скорее, на авантюрный роман, а в рамках гипотезы Николая Павлова. То есть, допущение, что Отрепьев-1 (явный самозванец) в момент, когда власть на Москве ослабела, был отправлен «в Литву» враждебными Годунову московскими кланами, дабы, как минимум, сделать заявку на проект, а «Отрепьев»-2, - по Иловайскому и его последователям, -

заранее подготовленный в Польше иезуитами, после явления Отрепьева вышел на авансцену. И в этом случае, необходимо разобраться, кем мог быть этот «чертик из табакерки», - неким заранее «избранным» и подготовленным юношей (предположительно бастардом одного из магнатских домов «Литвы», о чем пишут некоторые романтичные исследователи, преимущественно белорусские, называя различные варианты, вплоть до «сын Северина Наливайко от племянницы Сапеги»), или...

И тут, прежде всего, можно сказать, что поляком или даже урожденным «литвином» он быть не мог. Чересчур зыбки аргументы сторонников данной версии, упирающих на то, что «Дмитрий», появившись, слишком плавно влился в шляхетский круг, а к тому же, «говор» (акцент) у него был «немосковский». Ну да. Ну и что? Во-первых, для человека, которого привез и представил аж сам ясновельможный Адам Вишневецкий, «плавно войти» в какой угодно круг проблемы явно не составляло,

а во-вторых, пшепрашам, что такое «московский говор»? В начале XVII века, если уж на то пошло, «литературным нормативом» русского языка были киевский (фактически, церковный) и «литвинский» (он же «старобелорусский»). И дальше уже шли диалекты, от «карпаторусского» (русинского) до целой кучи, скажем так, «великорусских». Причем самым «свойским», - то есть, общепринятым, - считался новгородский, но только считался, а какого-то единого стандарта на Москве не существовало.

А кроме того, - вспомним, - жених пани Марины, уже признанный «царевичем», по-литвински говорил свободно, а вот по-польски скверно, и писал по-польски хуже, в латыни же и вовсе «плавал» (например, «inparatur» вместо «imperator»), а с отцом Рангони, сперва попытавшись что-то лопотать на мове Цицерона, вообще был вынужден воспользоваться услугами переводчика. И это притом, гражданин -что любой «республики двух народов», - кроме, конечно, «хлопов», - независимо от происхождения (хоть лях, хоть русин,

хоть литвин, хоть жмудин, хоть немец, хоть мазур) свободно владел польским языком и понимал латынь. А уж «домашний проект» отцов-иезуитов в этом смысле был бы безукоризнен. И кроме того, к «домашнему проекту» не отнеслись бы с таким недоверием король и паны радные. Да и папа Климент VIII был бы в курсе и не стал бы, получив письмо от претендента, иронизировать, сравнивая «чудом спасшегося царевича» с португальскими «лже-Себастьянами», в то время бывшими анекдотом для всей католической Европы.

В общем, крайне маловероятно. На уровне погрешности. Тем паче, что при всей проявленной в ходе короткого царствования «европейскости» в манерах, взглядах и привычках, «Димитрий» явно проявлял себя человеком, скажем так, «московской ментальности». В мелких обрядах и правилах путался, бытовые обычаи не всегда соблюдал, всяческими местными суевериями пренебрегал, - что многих ревнителей традиции шокировало и сердило, -

но сохранилось его личное письмо патриарху Иову. А в этом письме терминология так плотно насыщена специфически церковными славянизмами и ссылками, что трудно усомниться в том, что автор воспитывался в православном мировоззрении. Больше того: судя по некоторым пассажам, - как фразеологическим, так и интонационным, -

автор письма напоминает владыке о личном знакомстве, и не поверхностном (диакон тоже мог знать патриарха), а «стародавнем». То есть пусть и не окончательный, но убедительный аргумент в пользу того, что «Дмитрий» (ни в коем случае не Григорий Отрепьев!), хотя и получил образование явно не в Москве, но все же был «московитом» и воспитывался в «московском» духе.

И вот теперь…

(Продолжение)