Владислав Сурков: Безлюдная демократия и другие политические чудеса 2121 года

Есть понятие «исторический факт». Понятия «футуристический факт» не существует.

Считается, что мы «знаем» то, что было. А то, что будет — лишь «выдумываем». Преобладает мнение о надежности прошлого, противопоставленного неопределенности будущего. Поэтому стрессированные личности и расстроенные нации охотнее предаются воспоминаниям, нежели мечтам. Им спокойнее среди теней славных предков. Шумная компания незнакомых и непредсказуемых потомков пугает их. Так, история получает превосходство над футурологией. Превосходство не вполне обоснованное.

На самом деле память о приобретенном опыте влияет на нас не больше, чем предчувствие опыта предстоящего. Дела давно минувших дней описаны зачастую сумбурнее и туманнее, чем миражи и дистопии грядущих эпох. Речи визионеров звучат обычно куда увереннее, чем сообщения археологов.

Так что, в среднем прошлое и будущее воздействуют на настоящее более-менее равносильно и равноправно. Обе эти большие галлюцинации сотканы из размытых образов. В них примерно поровну фактов и фикций.

Как поставленные друг напротив друга зеркала, память и предвидение заводят нас в бесконечный туннель взаимных отражений, создавая иллюзию вечности.

Их симметричность и зеркальность наглядно выражаются в мифах о возвращении богов и героев: Иисус Рождества и Голгофы является христианам из прошлого, Иисус Второго пришествия и Хилиазма — из будущего. Кетцалькоатль, изгнанный народом, которому дал все, обязательно вернется для мести и милости. Король Артур — once and future king — был когда-то и когда-нибудь будет опять. По обе стороны настоящего действуют и Терминатор, и Андрей Сатор...

Сказанное выше призвано оправдать предпринимаемую здесь попытку краткого описания государств отдаленного будущего. Без претензий на полноту картины. Но с гарантией ее реалистичности. Никаких домыслов и гаданий. Только сухие футуристические факты.

Для того, чтобы прогноз получился интересным, ближайшие лет сто можно смело пролистать, так как с ними все достаточно ясно. Они станут временами i-империализма, то есть, активного дележа и «колонизации» киберпространства. В контексте этого генерального процесса произойдет несколько войн (в том числе, кажется, ядерная) за американское наследство. А в его итоге образуется новая система глобального распределения господства и подчинения.

Модели государственного устройства при этом еще долго существенно не изменятся. Политические мутации копятся медленно, и только в конце века реформы и революции породят несколько новых видов государств, которые разовьются и окрепнут к началу следующего столетия.

К 2121 году эти футуристические паттерны государственности дополнят, чтобы впоследствии окончательно вытеснить привычные для нас формы политической организации общества.

Наблюдаемый сегодня кризис представительства уже породил дискуссию о целесообразности существования классических институтов народовластия, таких, как парламентаризм. Депутат в качестве средства коммуникации «народа» с «властью народа» выглядит, на взгляд некоторых экспертов, довольно архаично. Когда джентри сажали на лошадку одного из своих соседей по заболоченному захолустью и посылали его в Лондон донести их общее мнение до короля, это было разумно. Ибо тогда королю нельзя было позвонить или отправить смс. Зачем, спрашивается, кого-то выбирать и куда-то посылать, оплачивая посланному проезд и обильное питание, сегодня, когда есть Интернет, способный со скоростью света передать ваше мнение кому угодно, минуя упитанных посредников? Не риторический вопрос. На который есть и такой ответ: в общем-то, незачем.

Политическое представительство проваливается по всем направлениям. С одной стороны, «народные» представители, по небесспорному, конечно, утверждению критиков западной демократии, превращаются в узурпаторов и манипуляторов, искажая сигналы, подаваемые народом. С другой стороны, и сам народ, в свою очередь, посылает все более путаные сигналы, поскольку живых избирателей теснят и перекрикивают банды наглых ботов, фейковых аккаунтов и прочих виртуальных иммигрантов, дополняющих политическую реальность до степени неузнаваемости.

В нашей электронной современности уже существуют технические возможности для того, чтобы граждане могли представлять себя сами, напрямую включаясь в процедуры принятия решений. Если понадобится очередной закон о, допустим, каком-нибудь пчеловодстве, то в его составлении, внесении, обсуждении и принятии могут непосредственно, в режиме онлайн участвовать все, кому есть до этого дело — пчеловоды, любители меда, косметологи и фармацевты, люди, покусанные пчелами, и люди, покусавшие пчел, и аллергики, и юристы, производители ульев и дымарей, пчелофилы и пчелофобы, и, наконец, просто те, кому всегда есть дело до всего. В этой схеме нет парламента. Вместо него — средства связи, алгоритмы и модераторы. И это ложное освобождение: избавляясь от «конгрессменов-узурпаторов», избиратель тут же попадает во Всемирную паутину и запутывается в Сети. Он вступает в двусмысленные и неравноправные отношения с миром машин.

Алгоритмы уже эффективно распоряжаются средствами инвесторов на глобальных финансовых рынках. Основные политические практики, как законодательные, так и, тем более, электоральные ничуть не сложнее фондовых и валютных транзакций. И уж если люди доверяют электронному алгоритму самое дорогое, что у них есть — любимые деньги, то ничто не мешает доверить ему же какие-то там политические убеждения, твердость которых, увы, обратно пропорциональна ликвидности. Выборы, законотворчество, многие функции исполнительной власти, судебные и арбитражные разбирательства, дебаты и даже протестные акции — все это можно будет делегировать искусственному интеллекту, не покидая вечеринку. Общество перестанет содержать своих дорогих «представителей», что приведет к краху сразу двух грандиозных бюрократий — профессиональных лоялистов и профессиональных же протестников.

Конечно, политический класс полностью не исчезнет. Ведь у алгоритмов есть владельцы. По К. Марксу, кто владеет средствами производства, тот обладает и решающим влиянием. В цифровую эпоху это IT-гиганты, которые поворачиваются передом (дружественным интерфейсом) к народным массам, а задом (гостеприимно распахнутым бэкдором) — к спецслужбам. Цифровики и силовики, таким образом, останутся в игре.

Но все же количество рабочих мест в политической индустрии радикально сократится.

Цеха высокотехнологичных, автоматизированных и роботизированных предприятий таинственны и пустынны. Есть специальный термин для их обозначения — безлюдное производство.

В результате неизбежной цифровизации и роботизации политической системы возникнет высокотехнологичное государство — безлюдная демократия.

Главной особенностью безлюдной демократии станет резкое снижение роли человеческого фактора в политическом процессе. Вожди и толпы постепенно покинут историческую сцену. А выйдут на нее машины.

М. Маклюэн считал машины продолжением человеческих органов. Но есть и иная точка зрения. Что машина не приложение к человеку, а его порождение. И как любое порождение, она одержима комплексом Эдипа — устранить родителя.

Как человек «произошел от обезьяны», так и машина «происходит от человека» и занимает его место на вершине эволюции.

Человеческое, «слишком человеческое» государство веками развивалось как постоянно расширяющаяся семья (семья-род-народ-нация...), в которой находилось место отцам отечества и его сынам и дочерям, и Родине-матери, и любви, и насилию. Ему на смену придет техногенное государство, в котором иерархия машин и алгоритмов будет преследовать цели, недоступные пониманию обслуживающих ее людей.

Железная логика машинного мира неуклонно стремится исключить человеческий фактор (понятие, давно ставшее синонимом фатальной ошибки) ради эффективности систем управления. Биологические граждане будут иметь все больше комфорта и все меньше значения.

Безлюдная демократия станет высшей и финальной формой человеческой государственности в преддверии эры машин. На ее платформе выстроится линейка вторичных и промежуточных моделей политического существования — карликовая сверхдержава, экологическая диктатура, постпатриотическое сообщество, виртуальная республика...

Несколько небольших по территории и населению стран смогут нарастить столь мощные кибернетические ресурсы, что окажутся в состоянии контролировать значительную часть пока еще «ничейного» киберпространства и при необходимости парализовать военные и экономические потенциалы самых больших государств. Как в XVI веке крохотная Португалия обрела несоразмерное могущество с помощью всего нескольких десятков кораблей, пары тысяч моряков и купцов и своевременного захвата «ничейных» морских торговых путей, так и будущие карликовые сверхдержавы посредством умело комбинируемых технологий e-war и e-commerce сравняются по влиянию с традиционными сверхдержавами.

Ряд правительств решится на принудительное ограничение потребления под давлением обостряющихся экологических проблем. Эти злосчастные правительства испытают на себе всю силу гнева заматеревшего общества потребления. Народы не захотят прозябать в условиях жесткой экономии. Ониомания, давно ставшая едва ли не единственным экзистенциалом обывательского бытия, вдохновит их на активное сопротивление властям, озабоченным экологией . Восстания воинствующих шопоголиков, гедонистов и консьюмеристов потрясут основы социального порядка и вызовут встречные массовые репрессии. Так сформируются экологические диктатуры с недобрым лицом Г. Тунберг на гербах и банкнотах.

Х .Мюнклер, характеризуя отдельные западные общества как постгероические, обозначает важную тенденцию исключения жертвенности из политики. Это один из симптомов угасания патриотизма. Почитание предков, историческое родство как основа идентичности, готовность к подвигу страдания и смерти и другие иррациональные начала национального государства не очень решительно, но весьма последовательно отодвигаются ради культа комфорта и торгово-прагматического взгляда на отношения личности и социума. Постгероизм приведет к постпатриотической, постнациональной государственности «по расчету», а не «по любви к отечеству». Некоторые великие городские агломерации, будучи рассадниками космополитизма, обособятся в автономные сообщества меркантильных людей «без роду и племени», приблизившись к либертарианскому идеалу государства как гипертрофированного коворкинга, не отягощенного сентиментальной идеологией долга и верности. Правительства не смогут навязывать себя человеку в качестве Родины и фатерлянда, и станут для него только совокупностью специфических сервисов.

Виртуальные республики покажут пример создания государств без территории. Их население составят как цифровые двойники реальных людей, так и абсолютно бестелесные чистопородные боты. Возникнув, возможно, в даркнете как полулегальные налоговые гавани или пиратские маркетплейсы, или просто как игровые пространства, существуя исключительно в Сети, они постепенно обзаведутся стабильной экономикой, системой управления, кибероружием и коллективной гордостью, то есть всей полнотой суверенитета. И превратятся в равноправных участников международных отношений. Гражданин такой виртуальной страны своим «юридическим телом» будет обитать в ее суверенном цифровом облаке, а «физическим», если таковое имеется, на твердой земле «обычного» государства — как иностранец.

Да и повсюду люди будут чувствовать себя в каком-то смысле иностранцами, чужаками. Выбор будет невелик — быть в гостях у Машины, либо в услужении у нее.

Лучше ли 2121 год, чем 1984? Светло ли будущее? Прекрасно ли оно? Как посмотреть. Красота ведь в глазах смотрящего. Как и справедливость, и свобода, и много чего еще.

Умно ли это предсказание? Серьезно ли? Трудно сказать. Во всяком случае, оно достаточно нелепо, чтобы сбыться. Оно и сбудется — quia absurdum.