Андрей Морозов: Отвечаю

Очень часто звучит вопрос в комментариях, мол, с одной стороны ты, Мурз, дело делаешь полезное и целиком в него вкладываешься, а с другой стороны пишешь всё время такую мрачнуху, что жить не хочется и возникает мысль "А за чем всё? Вот это всё, что ты делаешь".

Отвечаю.

"Это всё" за тем, чтобы убивать врагов нашей великой Родины. Какими бы мрачными не были перспективы. "Бой в окружении уставом предусмотрен". Нам будет очень плохо весной или ещё хуже летом? Отлично! Готовимся! Пробуем создать запасы необходимого, чтобы при массовых потерях оборудования быстро восполняться. Учим людей, ищем новые решения.

Если вас, дорогие читатели, травмирует реальность, простите меня, я ничего не могу для вас сделать. Военных, фронтовиков, которые весь ад и пиндец видят на фронте ежедневно, а потом слушают сводки Конашенкова, почётного резидента "Камеди-клаб" (или ещё нет?), моя писанина почему-то не фрустрирует так, как вас. Один постоянный читатель давеча написал "Читаю тебя - жить хочется". Потому что для него я, Вова Грубник, ещё несколько человек - едва ли не единственные голоса правды в море лжи, в котором тонет наша страна сейчас, тонет наше будущее, тонет наша возможная Победа.

У меня, если брать конкретно сейчас конкретно наш участок войны, нет поводов горевать. Арта "Призрака" крушит укров, и у нас, конкретно у нас, всё отлично. Потому что на то, чтобы сейчас это всё было, были положены годы системной работы и учёбы людей. Но общую картину-то я тоже вижу. И она печальная донельзя.

И нет, я не вижу смысла ни сдаваться, ни стреляться, ни вешаться. Vamos a matar, companeros, а там посмотрим.


— Уверен, — сказал генерал, берясь за кувшин, — что сумею добиться достойных условий.

Два последних слова заставили Алатристе и Горостьолу многозначительно переглянуться. В этом не было ни удивления, ни презрения, а лишь всезнание, дающееся долгим опытом. Они понимали, что под достойными условиями генерал имеет в виду не слишком крупную сумму выкупа, в ожидании которой его будут вполне сносно содержать в Константинополе. Может, пришлют из Испании денег и еще за какого-нибудь офицера. А все прочие — моряки и солдаты — останутся в цепях и на веслах до конца дней, пока Пиментель в Неаполе или при дворе, окруженный восхищением дам и уважением кавалеров, будет рассказывать подробности этой гомерической битвы. Если уж сдаваться, так вчера надо было сдаваться, до начала этой бойни, подумал Алатристе, мертвые были бы живы, а раненые и искалеченные не корчились бы сейчас на палубе, не выли бы от мучений…

Мачин де Горостьола отвлек его от этих размышлений:

— Ваша милость, сеньор Алатристе, нам охота смертная послушать, что ты на это скажешь. Как-никак единственный офицер с «Мулатки»…

— Я не офицер.

— Неважно. Ну, старший по команде. Не один ли хрен?

Алатристе оглядел бумагу и рваное тряпье под своими драными, вымазанными засохшей кровью альпаргатами. Одно дело — иметь мнение, но держать его при себе, другое — если спрашивают, есть ли оно у тебя, и просят его высказать.

— Что скажу?.. — пробормотал он.

На самом деле он знал это с той минуты, как переступил порог каюты и увидел эти лица. И все, кроме генерала, тоже знали.

— Скажу: нет.

— Простите? — переспросил Пиментель.

Но капитан смотрел не на него, а на Мачина де Горостьолу. Решать это не дону Агустину, а солдатам.

— Экипаж галеры «Мулатка» сдаваться не согласен.

Наступило долгое молчание. Только слышно было, как за переборками стонут где-то наверху раненые.

— Недурно бы его, экипаж то есть, об этом спросить, — вымолвил наконец Пиментель.

Алатристе с большим хладнокровием покачал головой. Глаза, ставшие совсем ледяными, впились в лицо генерала.

— Вы, ваше превосходительство, сию минуту сделали это.

По обросшему бородой лицу Горостьолы скользнула потаенная усмешка, а Пиментель скривился от неудовольствия.

— Ну и?

Алатристе продолжал невозмутимо рассматривать его:

— Бывали дни, когда ходили мы убивать. Сегодня, должно быть, настал черед умирать.

Краем глаза он видел, что комит и капрал одобрительно кивают. Мачин де Горостьола повернулся к дону Агустину. Бискаец казался очень довольным и будто сбросил с плеч тяжкую кладь.

— Сами видите, ваш’дитство, мы все ‘динодушны.

Дон Агустин здоровой, но задрожавшей рукой поднес ко рту кувшин. Отхлебнул и, скривясь, словно отведал чистого уксуса, поставил его на стол, явно не зная, что делать — яриться или смириться. Ни один генерал, сколь благосклонны бы ни были к нему при дворе, не имеет права капитулировать без согласия своих офицеров. Это будет стоить ему, самое малое, репутации. А иногда и головы.

— Половина наших людей перебита… — сказал он.

— В таком случае, — отвечал Алатристе, — второй половине следует отомстить за них.