Сергей Бережной: Память по разнорядке

Весна в этом году выдалась не то, чтобы ранняя, но какая-то степенная, плавная, потому и снег таял не спеша, как-то неброско, незаметно, затаиваясь под разлапистыми елями да в тени домов. Реки не вспучивал посеревший от воды ноздреватый лёд, не устраивал заторы и уходил от берегов неспешно огромными проталинами. Земля на буграх как-то незаметно просохла, хотя лес даже с опушки всё ещё не отпускал грязный слежалый снег, а просёлок вдоль северного края посадок обманывал своей доступной проезжестью. Весна она ведь женского рода и особо веры ей не то, чтобы нет, а всё-таки поопасаться стоит – довольно взбалмошная девица, вскружит ненароком голову, а потом в такую пропасть низвергнет, что и не выбраться.
На полевые в этом году не торопились, но и не припозднились: в прежние годы бывало и пораньше выходили, бывало и позже – по-всякому. На этот раз всё тепла ждали, но решилось всё в одночасье аккурат в средине марта, а точнее поутру точнёхонько пятнадцатого числа, разрезавшего месяц ровно пополам.
Часов в семь позвонил Виталий, старший группы по определению:
– Ну что, поедем Анохина искать?
Виталий лично у меня в авторитете, хоть и в сыновья годится. Парень крученный, жизнью тёртый, сам нашенский, хотя в девяностых присягал на верность ридной нэньки.
– Не уклоняться же, – Виталий не оправдывается, а будто вразумляет. – До армии боксом занимался, камээса получил, так что профессию воинскую сам выбирал. Пошёл в морскую пехоту, а там уже попал в спецназ. Обучили работать не только с "калашом" и ножичком", но и с аквалангом теперь «на ты». Потом после дембеля пригодилось, пока эти ушлёпки майдан не затеяли. С нациками мне не по пути, вот и вернулся на родину.
Родина для него не то что мачехой оказалась, но особой радости не выказала. Хоть и родился в России, и все предки до седьмого колена здешние, но все документы "укровские": и аттестат за десять классов, и паспорт, и "войсковой квиток", поэтому отправили сдавать экзамены по русскому и истории в «ооошку» к армянину – махонький бизнес для чинов из УФМС. Сдавал дважды, хотя мог и трижды, и вообще до бесконечности в зависимости от толщины кошелька и каприза «знаток языка и истории», да пришлось вмешаться.
– Пачему раньше не сказал, дарагой? Канэчно примем! – засуетился "экзаменатор".
Но это уже в прошлом, хоть и вчерашнем.
– Через два часа встречаемся в Подольхах у храма.
Уже привыкли, что Виталий сообщает о поездке тютелька в тютельку, чтобы информация не ушла и "черные копатели" не опередили.
Подольхи – это село в полутора часах езды от Белгорода, так что на сборы у нас оставалось всего-то полчаса. В багажник полетели лопаты, металлоискатель, топор, сапоги, лупа, кисточки, ножи, перчатки, короче, всё, что может пригодиться, зато провизию забыли в суете. Ну да не на пикник же едем, так что махнули на эту мелочь рукой.
Землю уже отпустило, хотя она всё ещё дышала зимней стылостью. Тот первый, всегда ночной и по-настоящему весенний дождь, что приносит тепло, омывая скукоженные ещё с осени пожухлую траву и серые стволы деревьев и после которого земля впервые вздыхает полной грудью, ещё не прошёл, хотя ждали его с нетерпением – пора бы. Не паровала ещё земелька, хотя и не вязла на лопату – легко сходила, чуть ли не ссыпалась, особенно супесь на склонах.
Виталий не случайно выбрал первый поисковый выход в это район. По осени позапрошлого года подняли в пойме Донца наш «як», установили имя лётчика – младший лейтенант Анохин. Совсем мальчишка, «взлёт-посадка», первый и последний вылет вечером шестнадцатого июля сорок третьего, даже боекомплект не расстрелял. Они тогда ввязались в бой: двое против полутора десятков «мессеров» и «юнкерсов». Его сбили над хутором, ведомого южнее сожгли над полем. Говорят, что наши, что немцы соблюдали негласный кодекс чести – не добивать спускающихся на парашюте летчиков. На этот раз то ли в остервенении, то ли в азарте боя, но выбросившихся на парашютах лётчиков немцы расстреляли в воздухе.
По рассказам местных хуторские дед с бабкой похоронили Анохина где-то на опушке соснового бора, да только за два года мы так и не смогли отыскать его могилу. Уж и хутора того не стало, уж и от леса скоро одни пеньки останутся, а мы всё ищем, ищем, ищем…
На месте гибели самолета (не падения, а именно гибели – для нас этот «як-истребитель» был такой же живой плотью, как и сам Анохин) хотели установить памятный знак. Уж и место расчистили, камень гранитный приготовили, надпись памятную на металлической дощечке выгравировали, да только местная власть не позволила. Раз лётчика не нашли, то самолёту никаких памятников ставить нельзя.
Точно также годом раньше не разрешили поставить знак памятный на месте гибели трёх «тридцатьчетверок» – десятого июля из окружения прорывались и напоролись на «тигра» – расстрелял из засады. В упор бил, так что прошивал башни насквозь и они от взрывов боекомплекта раскалывались скорлупой ореховой. Один погиб сразу, второй успел дослать снаряд в казённик, да клин затвора так и не стал в крайнее запорное положение – не успел, а третий огрызался, пятился и огрызался – шесть снарядных гильз осталось в башне, пока и его «тигр» не достал. Почти всю зиму провозились в ледяной воде, но достали всё до последнего куска башенной брони и ошмётков траков.
Мужики с соседнего села пригнали свои трактора, тросами вытаскивали на берег куски башен, части корпусов, стволы пушек, где их нумеровали, сортировали, определяли, что и какому танку принадлежит. Дорожники дали новенький «Хитачи» с огромным ковшом – черпать со дна так уж не чайной ложкой. Через две недели японское чудо благополучно ушло под лёд, но хозяин даже не пожурил:
– Ничего, мужики, не беда. Святое дело делаем.
Работали самозабвенно и через два месяца на дне балки стояли три собранных по кусочкам танка. По остаткам белой краски, по номерам, по особенностям траков определили, что это сталинградцы. В десятых числах июля от Берёзовки до Верхопенья эсэсовские танковые дивизии рвались к Обояни и перемалывали наши стрелковые части, а те упорствовали, цеплялись за каждую пядь, не отступали и погибали. Три найденных нами танка – из остатков 125-й танковой бригады, значившихся пропавшими без вести.
Не пропали – погибли в бою. Экипажи сгорели заживо. Вот и хотели по весне поставить здесь памятный знак, чтобы помнили. Не позволили.
Впрочем, очень просто всё объяснимо. Во-первых, никакой инициативы снизу быть не должно, нечего тут за власть решать, что, где и кому устанавливать. Во-вторых, в чистом поле камень поставить, а это уже памятник, а за ним уход нужен, а это уже ответственность, а зачем? Так спокойнее. Хотя и сельчане, а работники комплекса, что неподалёку, говорили, что сами ухаживать будут, детей своих и внуков приводить сюда, чтобы корней своих не теряли, да не услышали их. Или не захотели.
Поисковые работы в этом году вести пока ещё не разрешили, ну так ведь и «гулять» по буеракам да неудобьям никто и не возбранял. Не крепостные ещё, чай, можем по своей земельке потопать. А то, что кругом места прошлых боев, так судьба у России такая с исстари. Вон на том холме, что Шипом зовётся, ещё до Батыя застава курских кметей из Черниговского княжества стояла. Это потом уже просторы эти Диким Полем нарекли – выжгли степняки, вытоптали малые заставы, села да городки славянские. Полегла та застава-то ли половцы, то ли хазары земли русские тогда зорили. Находили мы на том холме и обломки сабель, и стрел наконечники, и косточки рубленные. Хоронили их со всеми воинскими почестями, как и подобает защитникам Отечества. Надо бы на вершине холма, а мы на краю поля у подножия сбочь просёлка. Думали, едет кто – поклонится праху русских воинов. Накланялись: острым плугом и дорогу перепахали, и часть холма срезали вместе с захоронением, хотя земель уж который год парующих в окрест вдосталь.
А поперёк холма в две нитки окопы тянутся – наши в сорок третьем оборону держали. Вся земля в округе окопами, как морщинами, испещрена, изборождена и немало хранит косточек своих непогребенных защитников.
От места гибели самолета до нынешней опушки остатков того самого соснового леса и притулившихся к нему с десяток давно осыпавшихся фундаментов хуторских домов вёрст с пяток будет. Ни от Ржавца – там заболоченная пойма Донца с разрушенным ещё в войну мостом, ни от нынешнего сельхоз комплекса к бывшему хутору не подступиться – бездорожье. Через поля если, так там прошлогодние кукурузные былки торчат частоколом – только машину гробить.
И всё-таки пробрались. Машины оставили на самом юру – пусть отдохнут, ветром степным надышатся, насытятся вдосталь, а сами ножками потопали. По самому склону вилась хорошо заметная змейка оплывших окопов, начинаясь от крайнего фундамента хутора и рассекая старую дорогу на Ржавец, карабкалась к макушкам гривастых холмов, гребнями ниспадающих к самой пойме реки.
Виталий прошёлся вдоль старых окопов, окинул намётанными взглядом и обронил в никуда:
– Не копаны. Может, пройдемся?
– Отчего не пройтись. Давай, – выразил общее мнение Роман и мы «пошли». Мы – это Виталий Писанков, Роман, Валера, Саша и я, поисковики из нашей Белгородской региональной организации. Из почти четверти километров траншей взяли «аппендикс» – метра три в сторону хутора, упирающийся в траншею уступом. Начали в полдесятого утра, заканчивали в темноте – пока всё сфотографировали, описали, упаковали, заровняли раскоп – окопы как раны земли, нельзя оставлять открытыми, поэтому вынутый грунт всегда возвращаем обратно. За девять часов без перерыва прошли всего метров восемь, две трети из которых на коленях, кисточкой каждую находку очищая.
Подняли мы в тот день троих пехотинцев, скорее всего, пэтээрщиков – целая сумка нерасстрелянных патронов. Все ремни разрезаны, обуты в ботинки, каблуки почти не стоптаны. Все на спине: один, самый крупный, за метр восемьдесят, в «аппендиксе» головой к ногам второго, что в основном окопе, а тот навзничь на третьем и ноги подогнуты, будто на коленях стоял, когда смерть настигла. У каждого каска простреляна и гильза рядом – немецкая, от «маузера», 7.99 мм. На первом остатки бинтов, у другого кость руки перебита, а третий… Нет, скорее третья, ботиночки размера тридцать седьмого, значок «гвардия», сумка санитарная, фляжка стеклянная, росточка малого, всего-то метра полтора, может, чуть больше. Только у неё истлевшая в прах красноармейская книжка. У первого, в «аппендиксе», граната в кисти, не взведена – не успел, видно. Возле второго затвор от «мосинки» – самой винтовки нет, как нет и ПТР. Зато есть пружина от пистолета, судя по длине – наш «ТТ». И осколки – по брустверу, немного, горсти две, от танковых снарядов.
Уже потом, по документам, восстановили картину боя у хутора Шипов шестнадцатого июля сорок третьего. Эсэсовцы шли с юго-востока, снизу от Ржавца через мост и вверх к хутору. Остатки 11-й гвардейской мехбригады, взвод ПТР, штрафники в наспех вырытых окопах отбивали атаки танков эсэсовской дивизии «Дас райх» и гренадеров 74 полка. Прорвись немцы – и дорога на Прохоровку открыта, а там нет резервов, лишь госпитали. Осознание, что они единственная сила, которая обязана остановить другую силу, обрекало на самопожертвование, потому и стояли насмерть.
Немцы зашли с тыла, со стороны вершины холма, когда медсестра перевязывала раненого. В горячке боя их заметили поздно и боец только успел выхватить гранату, да бросить не успел – выстрел в упор. Второго, что перевязывала медсестра, тоже в упор. А потом и её...
Семнадцатого под утро между хутором и Ржавцем наша разведка взяла семерых пленных – четверо поляков и трое власовцев. Они так и значатся в разведдонесении, без имени, фамилии и национальности – просто власовцы. Не немцы, не фашисты – власовцы, иуды, христопродавцы... Это так, к сведению.
Наша поисковая организация разместилась в ЦМИ – Центр молодёжных инициатив. В комнате оборудовали музей из найденных артефактов, тесновато, конечно, зато побогаче иных областных. Сами ютимся в коридорчике – два стула и стол вдоль стены. Есть ещё подвал, в котором по умолчанию до последнего времени хранили найденные останки бойцов, чтобы потом перезахоронить. Раз в год, 22 июня, происходит церемония прощания – торжественно, с речами, отпеванием, салютом... День памяти и скорби...
Останки красноармейцев мы перевезли в подвал, договорившись продолжить работы после Пасхи. Только вот через три дня велели останки из ЦМИ убрать. Куда? Да куда хотите, это ваша забота. Распорядился чиновник, уже назначенный вести "Бессмертный полк" 9 мая. Под телекамеры будет повествовать, как благодаря его заботе сохраняется историческая память солдатского подвига...
Власовщина, духовная власовщина бюрократии.
В Питере траур по погибшим в метро. Цветы у входа в метро и на станции метро. В Питере концерт Макаревича. Того самого, что давал концерты в Краматорске, где в это время пытали в застенках русских за то, что они хотят быть русскими. Того самого, который взвывал о кровавом режиме Кремля, захватившим Крым. И ему тоже несут цветы. Того цвета. Цвета крови...
Власовщина пронизывает души. Власовщина культивируется.
По отмашке прошли траурные митинги солидарности. Санкционированные, по команде. А если бы нет? А если бы по зову души? Вышли тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч. Отчитались, поставили галочку, успокоились до следующей команды. И опять бюрократия поведёт колонны "Бессмертного полка". И будут потом суетливо строчить отчёты: провели мероприятие, вывели людей на улицы, прошли маршем... Память по разнарядке. Сколько запретили установить памятных знаков не напишут. Почему велели выбросить останки солдат тоже ни слова не обронят.
Нас не надо учить сострадать горю людскому. Нас не надо учить Родину любить. Учитесь сами. У нас.