Вершинин: Революция достоинства (7)

Продолжение. Начало здесь, здесь, здесь, здесь, здесь и здесь.



«Новые белые» и старые черные

Теперь немного теории. Вернемся к «пищевой цепочке». Или, если угодно, к пирамиде, которая за полвека очень изменилась. Хотя, если разобраться, сложно сказать, очень ли. Белые исчезли, как явление. И «большие», и (merci Дессалину) «маленькие». Сколько-то иностранцев не в счет. На самом верху – «цветные», именующие себя la classe politique, «политическое сословие». Их мало, всего примерно 10%, считая и почти черных, но вся власть (министерства, ведомства etc) у них в руках. Не по «цветовой гамме», конечно, а потому что образованные. Разбираются в экономике, финансах, понимают, что такое промышленность, ведут торговлю, кое-что смыслят в международной политике, дети их учатся за рубежом и так далее. Поэтому руководят, ибо больше некому. К ним примыкают бывшие «большие черные», отличающиеся только цветом кожи, но их совсем немного, на уровне погрешности. А прочие черные или в полях, или в армии.

Элита черных – офицерский корпус, элита элит – пожилые генералы Революции, в основном уроженцы севера и запада, бывшие герцоги и графы Кристофа, а ныне, поскольку демократия, просто граждане. Но замкнутые в себе. Свой суд, своя касса, свои правила. Даже не корпорация, а каста, и при каждом – «обойма» выдвиженцев, от сержанта до полковника. Живут в поместьях, контролируют бывших крепостных, а ныне свободных, но прикрепленных к государственным землям сограждан, самые низы пирамиды. «Цветных» своего круга считают своими, но остальных, как штафирок, презирают.

Ниже: черные солдатики, служащие пожизненно и, в теории, постоянно стоящие на страже независимости, которую обязательно начнут отнимать, но на практике тоже пашут на генеральских плантациях, хотя статус у них гораздо выше, чем у просто крестьян, и они этим гордятся. Вровень с солдатами: южные негры, которым Петион в свое время раздал землю. То есть, фермеры, сами себе хозяева, и был даже момент, когда начали всерьез богатеть, пополняя ряды «больших черных». Но...

Но на все есть цена. «Плата за независимость», когда Буайе откупился от Франции, подрезала крылышки: если северные и южные свободные люди работали за еду и другой жизни просто не знали, то южане после взлета налогов с 30% втрое, превратились в нищих. А чтобы не разбегались, власти прикрепили их к фермам, запретив продавать и оставлять землю. Ну и, отдельно, clochardes, «бродяги», - беглецы с севера и запада на юг, оседавшие в болотистых землях, или в бидонвиллях вокруг городов, пробавляясь, чем Бог послал.

Нищета, учитывая выплаты Франции, была совершенно чудовищная, методы убеждения работать и платить – примерно как в эпоху рабства, а поступления, в том числе, с востока, откуда выкачивалось все, разворовывалось «политическим сословием», потому что без воровства невозможно было поддерживать жизнь на достойном уровне. Естественно, копилось недовольство, сдерживаемое только оглушительной пропагандой, суть которой заключалась в том, что «Зато мы обрели свободу, а за свободу нужно платить». То есть, максимальная мобилизация во имя стабильности перед лицом коварного белого врага, - под постоянные мантры о «черном достоинстве», ради каждому нужно нести свой чемодан. И несли. Но злились.

А поскольку понять, как это так может быть, что Liberté, Égalité, Fraternité есть, но жизнь при этом хреновая, искали виновных, придя в итоге к тому, что во всем виноваты «цветные», которые, по сути, те же белые. Воруют, купаются в роскоши за счет обездоленных черных, - а вот если бы у власти были черные, все было бы иначе. Вот и унганы так говорят. И такие настроения аккуратно поощрялись черными силовиками, подсознательно (сознательно они в это верили) переводившими стрелки на la classe politique. А la classe politique, в свою очередь, имел свое видение. Мулаты, в самом деле, считали себя белыми людьми, а черных презирали, как race inférieure (низшую расу), - в смысле не биологическом, а интеллектуальном, хотя для грамотных негров-бизнесменов и негров-плантаторов делали исключение.

Они были идеалисты, но без всяких стихийных социализмов Петиона. Их политическим идеалом был Юг США, с которым они активно партнерствовали, и Европа, с которой они тоже бойко вели дела, кладя выручку в карманы, потому как нищебродам все равно не в корм, и будь их воля, «рабство для воспитания» было бы, пожалуй, восстановлено, - однако мешало наличие армии и старых генералов, при всех недостатках при слова «Свобода» встававших во фрунт. В связи с чем, военная каста рассматривалась «цветной» элитой, как нечто тупое, косное и, в общем, уже не нужное (европейскую прессу мулаты читали и знали, что приходить и порабощать никто не собирается), а только мешающее прогрессу, - и когда рухнул Буайе, политики решили, что пирамиду пора реформировать.

30 декабря Национальное собрание отменило Конституцию 1816 года и приняло новую. Пост пожизненного президента с правом назначать преемника отменялся, а глава государства избирался депутатами из депутатов же на четыре года. А кроме того, военному, чтобы выставить кандидатуру, следовало уметь читать, писать, и вообще, идти в политику не ранее, чем через три года после отставки, в которую военные Республики вообще-то не уходили. Естественно, эти новеллы не были направлены лично против д´Эрара, он был все-таки свой, «почти белый» и образованный, но закон есть закон, и пожилому синеглазому мулату предложили пост военного министра.

У него, однако, имелось особое мнение, и он сообщил коллегам, что таскать каштаны из огня для господ штатских не намерен, в связи с чем, объявляет себя президентом. Но хрен с ним, на 4 года. Депутаты, оценив количество солдат, оцепивших здание, не возражали, и единственный мулат-генерал, имевший авторитет среди «черных», вступил в должность, первым делом взявшись за самую насущную задачу: навести порядок на востоке. Пошли аресты и высылки, всего за месяц весь первый эшелон тринитариев оказался или на нарах, или за кордоном, - однако было поздно. Колесо, запущенное сразу после отречения Буайе, уже покатилось.

27 февраля 1844 года боевики подполья взяли под контроль столицу провинции и объявили самостийность, а спустя несколько часов в город вошла частная армия дона Педро Сантана, крупнейшего скотовода, сформированная из его пастухов и пеонов, общим числом около 3 тысяч стволов, копий и тесаков. И тут, совершенно неожиданно для властей, выяснилось, что оккупационная армия за время оккупации, прекрасно выучившись охранять стабильность, совершенно разучилась воевать: гаитянские солдаты бежали, как из столицы, так и из провинциальных городков, почти не оказывая сопротивления, а конница Сантаны преследовала отступающих по пятам, нанося потери.

Медлить в такой ситуации было недопустимо. Потеря востока, доходы с которого пополняли бюджет на две трети, грозила крахом, к тому же, успешная экспедиция делала позиции президента намного прочнее, а в успехе он не сомневался: 25 тысяч солдат, расквартированных на юге, гарантировали легкую победу над инсургентами. Во всяком случае, д´Эрар так думал. Но получилось не так.Вторжение забуксовало сразу же, по нескольким причинам:

во-первых, солдаты, которых уже во втором поколении готовили драться с белыми поработителями, просто не понимали, за что воюют с «цветными» и, больше того, с такими же черными; во-вторых, выяснилось, что даже при желании, воевать они не очень-то умеют (в связи с отсутствием надобности, понятие «учения» давно забылось, и налеты кавалеристов Сантаны вкупе с меткой стрельбой из «зеленки» быстро обескуражили личный состав), в результе чего генеральный штурм Санто-Доминго 19 марта провалился, -

но главная беда нежданно случилась в тылу: на юго-западе Гаити, близ городка Ле-Ке, вокруг которого осели переселенцы с севера, начался мятеж под лозунгами «Долой белых!» (под «белыми» подразумевались мулаты) и «Черным людям – черную власть!». И что хуже всего, к «диким неграм» начали присоединяться озверевшие от налогов негры «домашние», а парламент, когда д´Эрар спешно вернулся домой, вынес неудачнику вотум недоверия.



Лучший шанс

С депутатами д´Эрар, правда, справился, просто разогнав их 30 марта, а вот с бунтовщиками оказалось не так легко. В апреле громадные скопища «пикетов» (так их называли потому, что вооружились они копьями) опрокинули посланные против них части и двинулись на столицу, круша и руша все, мимо чего шли. У городка Армини, в паре часов пути от Порт-о-Пренса, их, правда, удалось остановить и даже отогнать, но не рассеять, и президент затребовал срочных подкреплений с севера, однако не тут-то было. Господа генералы не только ответили отказом, но и не стали мешать своим крепостным идти на юг, чтобы помочь «черным братьям», а в столице опять собрался распущенный парламент, объявив д´Эрара низложенным.

Здраво обдумав обстановку, президент драться за пост не стал, а 3 мая подал в отставку и покинул страну, временная же тройка (естественно, «цветные») предложило стать президентом 86-летнему негру-северянину Филиппу Герье, дуайену генеральского корпуса и ветерану Революции, очень уважаемому в армии и среди «черных», но в политике ничего не понимавшему. Таким образом, «политическое сословие» убивало двух зайцев: почтенный ветеран, уже пребывавший в состоянии легкого маразма, не мог быть никем, кроме ширмы, но при этом главой государства наконец-то оказывался эталонный «черный», что должно было успокоить «пикетов» и, естественно, было серьезным шагом навстречу пожеланиям армии.

Так и сталось, однако дедушка покинул пост по самым естественным в мире причинам уже через 11 месяцев, а генерал Пьеро, - тот самый, муж ведьмы Сесиль, примадонны Леса Кайманов, - первый в очереди по старшинству (субординацию генералы чтили), был зверушкой иной породы. Тоже очень старый, он оставался таким же радикалом, - прозвище Якобинец к нему пристало на всю жизнь, - и также, как в юности, ненавидел всех, кто светлее темно-коричневого, в связи с чем, нежданно для себя на старости лет возглавив страну, решил затеять «Третью Революцию».

Впрочем, на первых порах свои замыслы, еще, видимо, смутные, Якобинец Пьеро не оглашал, занявшись насущными делами, и кое-что смог. Попытка доминиканцев «получить компенсацию» провалилась; конница Сантаны как пришла, так и ушла. Однако от набегов с моря защитить побережье не удалось из-за отсутствия флота, а контрнаступление на доминиканцев с целью если не вновь подчинить восток, то хотя бы припугнуть, завершилась так же, как поход д´Эрара. А старт президентского проекта реформ и введение в состав правительства «черных» чуть ли не с улицы, как представителей народа, крайне напугав «политическое сословие», рассердил и генералитет.

Заслуженные старики хотели власти, почета и влияния, хотели «власти черных», но совершенно не хотели на склоне лет каких-то новых революция. И кроме того, будучи крайне замкнутой кастой, в штыки приняли самовольное, без консультаций присвоение президентом высоких офицерских званий лидерам «пикетов», которые, как он предполагал, станут его опорой в борьбе с «новыми белыми». Так что, когда в феврале 1846 года мулатская знать Порт-о-Пренса вывела вооруженных «цветных» на улицы, генералы сообщили президенту, что армия его не поддерживает, а его выдвиженцы уже под арестом.

Все поняв правильно, Пьеро сдал «ленту Петиона» и уехал в свое поместье тосковать, а главой государств после консультаций политиков с военными объявили Жана Баптиста Рише, еще одного героя Революции в генеральском чине, «цветных» общеизвестно недолюбливавшего, но, по крайней мере, к претензиям «низов», как положено аристократу (при короле он титуловался герцогом) относившегося резко отрицательно. В этом смысле Рише надежды оправдал, с «пикетами» было покончено быстро и жестоко, а вот в смысле «Власть черным!» мало чем отличался от Пьеро, а кроме того, восстановил Конституцию Петиона, став пожизненным президентом. И вероятно, именно поэтому 27 февраля 1847 года, выпив стакан мангового сока, упал и умер, исходя кровавой рвотой.

Разговоры об отравлении пошли сразу же, и чтобы силовики не обиделись, «политическое сословие» заявило, что готово принять любой выбор армии. Риска в этом не было никакого: на очереди по старшинству был генерал Фостэн-Эли Сулук, чернейший негр, но уроженец Юга, служивший при Петионе, а при Буайе ставший начальником дворцовой охраны. То есть, и нашим, и вашим, но «цветным» знакомый, а кроме того, с репутацией тупой гориллы. Или, если угодно, честного служаки, без всяких политических взглядов, связей с войсками и «проектов». Сам Буайе однажды, жалуясь французам на бестолковость подданных, ткнул пальцем в стоящего навытяжку Сулука и сказал: «Если все будет так идти и дальше, президентом станет этот глупый негр», и все от души хохотали.

Так что, убедившись, что генералы, хотя и хмурятся, но не возражают, «цветные» политики в конце 1847 года объявили генерала Сулука новым пожизненным президентом, а вот как назвать то, что началось «потом», я даже не знаю. Достаточно сказать, что новый гарант Конституции, как очень скоро всем стало ясно, далеко не так прост, и даже больше, ибо для того, чтобы притворяться дураком четверть века, нужно быть человеком, если не очень умным, то, по крайней мере, очень хитрым. Так что, здоровенный и абсолютно безграмотный, более того, азбуку полагавший колдовством, католик и вудуист одновременно, Фостэн-Эли, полжизни крутясь при персонах значительных, в итоге, - кто бы мог подумать? – сделал некоторые выводы.

Прежде всего, что со всей этой политикой он, ежели что, справится не хуже Буайе, который допустил такой бардак, а бардак допустил, ибо оторвался от народа, в первую очередь, черного, который есть соль земли и цвет нации. Но и не мог не оторваться, потому что такой же «цветной», как вся эта «гнилая интеллигенция», ворующая, как все нормальные люди, но, в отличие от всех нормальных людей не понимающая, что лучшая теория государства и права это «упал-отжался». В общем же, политическим идеалом Сулука был Анри Кристоф, а идеалом экзистенциальным, недосягаемым – Дессалин, и поднимал страну с колен новый национальный лидер именно в этом направлении, для начала учинив радикальные кадровые реформы в виде разгона правительства. А заодно и «цветной» части парламента, с отправкой разогнанных на нары, -

на вакантные же места назначили черных генералов или, если кто-то по возрасту не мог, их креатурами, и это мгновенно превратила ранее мало уважаемого бодигарда в любимца армии. Жестко почистили весь аппарат. На смену «белым умникам» пришли новые люди, вызванные с «сурового и честного севера», пусть неученые (так ведь и сам лидер нации академиев не кончал!), зато твердо знающие, что почем. Тем паче, все подряд с лампасами, стало быть, с мозгами. И опираясь на них, пожизненный президент нового типа под девизом «Haïti, lever de ses genoux!» («Гаити, встань с колен!», - именно так, на креольском, а не по-французски)

принялся устранять последствия глупостей, наделанных всякими петионами, для начала учредив на фермерском юге плантации. Дабы южане учились ходить строем и не возникать. Протестующих черных быстро и умело усмиряли черные солдаты, и через два года после прихода к рулю Сулук объявил себя, - нет, не королем, как Кристоф, это мелко, - а подобно великому Дессалину, императором. Но круче, ибо если 26 августа 1849 года сенаторы увенчали его короной из позолоченного картона, то 18 апреля 1852 года состоялась настоящая коронация, с короной из чистого золота стоимостью в 5% бюджета страны и горностаевыми мантиями царственной четы, - прямо из Парижа. И…



Темнейшее

На все, казалось, за полвека повидавшую землю Гаити пришла эра милосердия. А также величия, роскоши и блеска, обеспеченного регулярными закупками в Доминиканской Республики фольги, мишуры и люрекса. Двор почернел, а чтобы «черное достоинство» воссияло ярче солнца, Sa Majesté le plus sombre, le Maître de tous les Noirs, le Défenseur de la Liberté et de la Dignité (Его Темнейшее Величество, повелитель всех черных, защитник Свободы и Достоинства) занялось созданием «первого сословия». Но не только из вояк, как Кристоф; социальные лифты были открыты всем, хоть лекарю, хоть пекарю, лишь бы нравился национальному лидеру.

В матрикулах значились Сomte de Limonad (граф Лимонад), Duc de Marmelad (герцог Мармелад), Duс de Вonbones (герцог Конфет), Duc de l'Alancee (герцог Форпост), Comte de l'Avalasse (граф Дождь-Как-Из-Ведра), Comte de Terrier Rouge (граф Рыжий Терьер), Baron de la Seringue (барон Клистир), Baron de Sale-Trou (барон Грязная Дыра), Comte de Numero Deux (граф Номер Два) и прочий бомонд. И не подумайте плохого, все строго по названиям имений, как во Франции (типа шевалье де Мэзон Руж), - а когда граф де Лимонад, попросив аудиенции у монарха, спросил его, в чем суть титула grand panetier (главный пекарь), который ему тоже даровали, ибо у Бонапарта при дворе такой был, император милостиво пояснил: «C'est quelque chose de bon» («Это что-то хорошее»).

В общем, аристократия. Все с благородным гуталиновым отливом, все с блестящими плантационными родословными, все в роскошных мантиях на крашеном под горностая кошачьем меху, все от шеи по колено в орденах, сделанных из самых ярких консервных банок, плюс, разумееся, гвардия, одетая по моде эпохи Бонапарта, в медвежьих (из России) шапках, - и лучшим доказательством, что все путем, были для императора восторженные похвалы белых моряков. Их он приглашал и щедро награждал за честные оценки итогов его правления. А что в Европе пресса гомерически хохотала, так Его Величество газет из Европы не выписывал, а отечественные СМИ молчали, ибо отсутствовали. Официоз же, - «Empire Nouvelles» («Имперские вести») и «La Liberté Noir» («Черная свобода»), - в унисон присяжным кюре, - разъяснял хронически голодной улице, какой победной поступью движется вставшая с колен Империя, где черные не то, что в Бразилии или Штатах, но свободный народ.

И улице все это очень нравилось, особенно ежедневные панегирики «простым черным людям, свободным и наделенных достоинством», с упором на то, какое счастье иметь такого же черного императора и таких же черных аристократов, и армия, которую кормили досыта, тоже была довольна. Тем паче, что Темнейший заботился и о просвещении масс, строго следя за тем, чтобы каждый мог написать свое имя, при этом объявив государственным местный креольский диалект, такой себе пиджин-френч, потому что недостойно людей с достоинством говорить, как жалкие белые. И весь Порт-о-Пренс был заклеен плакатами: Дева Мария с младенцем-императором на руках, и время от времени портреты плакали, а присяжные кюре возвещали народу о Чуде.


А вот выброшенной в кювет мулатской образованщине пришлось туго. Поначалу-то на над новыми порядками и лично императором смеялась, но Его Величество быстро показал, что ущемлять авторитет и достоинство власти не позволит никому, и щемил жестоко, на насмешки и саботаж отвечая даже не арестами, но раскрытием заговоров в пользу Франции и казнями. Без поправки на былые чины и заслуги, порой вместе с семьями. Естественно, с конфискациями в пользу государства, то есть, императора, его друзей и уважаемых силовиков. Дабы никому не было повадно воровать у свободного народа. Для профилактики же «цветных», даже ни в чем худом не замеченных, просто время от времени били не до смерти банды гражданских активистов – «зинглинов» («друзей короны»), укомплектованные молодняком из самых глухих северных мест.

В итоге, как писал в Вашингтон американский консул Роберт Уолш, «Гаитянский правящий строй — это деспотизм самого невежественного, развращённого и порочного вида. Государственная казна банкротом, население погружено в киммерийскую тьму, люди даже в доверительной беседе боятся высказывать своё мнение о чём-то, за что могут обвиняться в критике властей и подвергнуться пыткам». Совсем «цветных», конечно, не выкинули, - военных потому что каста, а из штатских (без грамотных никак нельзя) шанс жить сколько-то спокойно имели только самые молчаливые.

Им, грамотным, позволялось служить на мелких должностях в министерствах, где без знания азбуки никак, слегка, - но именно слегка, зная свое место и не зарываясь, - брать на лапу и приворовывать, а также заниматься бизнесом. Это даже считалось патриотичным и поощрялось. Но: 50% налоги, плюс на армию, плюс на зинглинов, плюс на церковь, плюс на унганов, плюс на содержание двора, плюс на штрафы, плюс взятки, всего под 90% невеликой прибыли, и это считалось приемлемо, ибо бывало и под сто. Или только 50% налоги, а то и меньше, если взять в долю (бычно 50:50) кого-то из близких друзей и старых сослуживцев Его Темнейшества.

И было отпущено Второй Империи, не считая предварительного этапа, а считая от момента коронации, восемь лет и два месяца, а конец ей пришел даже не от разрухи, - это дело стало привычным, - но от монаршьего желания сделать величие еще величественнее. То есть, вновь объединить остров, заставив подлых сепаратистов склониться перед троном. Ибо если какому-то чистоплюю Буайе удалось, то уж Фаустин I, суровый воин, тем паче справится. А потом, с Богом и Папой Легба, - на Бразилию, где стенают в рабстве черные люди. А разобравшись с Бразилией, - на США, где тоже стенают. Но сначала – восток. И в 1849-м, сразу после первой, примерочной коронации, войска Империи перешли границу.

Вот только, как выяснилось, из поражений минувших лет выводов никто не сделал. Напротив, некогда грозная армия, окончательно превратилась в толпу оборванцев, очень гордых солдатским статусом и постоянным пайком, но не умеющих ходить строем, не знающих ни субординации, ни что оружие нужно держать в порядке. Да и стрелять отвыкшая, потому что для стрельбы нужен порох, а пороха не было. Так что, орды босяков в рваных мундирах при ржавых ружьях и тесаках, увидев, что доминиканцы стреляют, побежали восвояси, чем вторжение 1849 года и завершилось. Тем не менее, население известили о победе, отзвонили в колокола, поставили Триумфальную арку. И в 1856 года тоже, -

не глядя, что и ружья почистили, и порох купили, и мундиры залатали, и даже пять отставных сержантов из Франции выписали, чтобы навести дисциплину, - все равно не срослось. Но о победе, разумеется, сообщили и арку поставили. Чтобы укрепить в людях достоинство. А когда повторилось в 1859-м, солдаты, невнятно крича что-то типа «Хватит гнать нас на убой!» и обрастая по пути толпами оборванцев в штатском, двинулись на Порт-о-Пренс, самую чуточку не успев затормозить шаланду, на которой родственники увозили на Ямайку совершенно невменяемого, но крепко-накрепко вцепившегося в саквояж с золотым запасом Империи императора.

…Впрочем, каков бы ни был Сулук, он все же оставался последним, - пусть причудливо искаженным, пусть карикатурным, - отблеском Великой Эпохи. Если он говорил «да», это было да, если он говорил «нет», это было нет, и торговлю с южными, рабовладельческим штатами он прекратил, хотя связи были очень продуктивны, впуская в порты только суда из штатов северных, притом что северяне платили скупее. А еще все без исключения путешественники, общавшиеся с Его Величеством,

по крайней мере, пока он не впал в полный маразм, солидарны в том, что при поминании о свободе и «черном достоинстве» у Фаустина I загорались глаза. О Туссене, Дессалине, Кристофе, о былых баталиях, о том, что никогда больше на земле Гаити черный человек не будет рабом, да и вообще рабство унизительно для человеческого достоинства, он мог говорить часами, порой даже пуская слезу. Последний из могикан, как ни крути. А пришедшие ему на смену уже ни о чем таком не думали, они были людьми совсем иного чекана, и страны не стало.

То есть, страна была. И на карте, и в международных документах, и флаг имела, и герб, и гимн, и даже консула на Ямайке, - но не было. Все достижения канули в Лету, и восстановить что-то после падения Империи уже не удалось даже мулатам, время от времени, когда негры вовсе уж доводили страну до ручки, возвращавшимся к власти. Да никто особо и не заморачивался. У новых лидеров были новые взгляды на политику и жизнь, - ну и, стало быть, говорить не о чем. Хотя интересности продолжались, - однако об этом я уже рассказывал в книжке про США, в главе, где речь идет про их дружбу с самостийной Гаити и ее гордой нацией.