Вершинин: Революция достоинства (4)

Продолжение. Начало здесь, здесь и здесь.



Гарант и Конституция

«Тирану», впрочем, было плевать. Зачистив поляну, он, не порывая с Францией, торопливо брал столько суверенитета, сколько мог унести, даже не предполагая, что может надорваться. Мимоходом добив последних «черных расистов» в горах, - раненого Гиацинта взяли в плен, доставили пред дядины ясны очи и дядя, «тоскуя и плача», подмахнул приказ о расстреле, - Туссен занялся делами государственными, прежде всего, выйдя на международный уровень.

В январе 1801 года, привычно не уведомляя Париж, вице-губернатор направил руководству восточной части острова ультиматум, сообщая донам о своем решении покончить с «испанским игом». Мотивировалось такое решения двумя пунктами: идеологическим (дескать, не может страна победившей свободы терпеть под боком страну торжествующего рабства) и юридическим (со ссылкой на Базельский мир, где поминалось о возможности переговоров о судьбе испанской части острова). После чего, даже не дожидаясь ответа, «черная» армия быстро и почти без сопротивления оккупировала Санто-Доминго и выгнала чиновников не воевавшей с Францией страны в Европу. И сразу вслед затем…

И сразу вслед затем Лувертюр созвал Центральное собрание, - орган, никакими законами не предусмотренный, - лично назначив депутатов из числа доверенных офицеров и чиновников, а депутаты быстро и единогласно приняли Конституцию «единого на все времена» острова. Документ очень выспренний, но если по сути: свобода, равенство, братство, но дробление плантаций под запретом, плантации государственные, а свободные граждане не имеют права покидать землю, на которой трудятся. То есть, по сути, «проект Эдувиля», но если тот предусматривал прикрепление крестьян к земле на три года, то в «редакции Туссена» крепостное право стало пожизненным и потомственным. И не по злобе какой, но из практических соображений.

Все ведь просто: бюджет нужно пополнять, иначе ни армии, ни внешней политики, ни социалки, ни вообще ничего не будет. Так? Так. Способны ли обеспечить наполнение бюджета мелкие фермерские участки, фактически огородики? Нет. А плантации? Безусловно, да, это всем известно. Значит, нужно возрождать плантации. И если политически несознательные негры не хотят опять работать на дядю, давая стране кофе, сахар и ром, значит, их нужно заставить. По крайней мере, до тех пор, пока не подрастет новое, просвещенное поколение. Ну и, понятно, пока оно не подросло, ставку следует делать на приличных людей, умеющих и строить, и организовывать, и зарабатывать деньги. То есть,

на белых и мулатов. А чтобы, взяв под контроль экономику, белые и мулаты не захотели странного, есть армия, полиция, суд и управленческий аппарат, - это, конечно, «черные», задача которых контролировать, поощрять и наказывать. В строго иерархическом порядке, и на самом верху этой вертикали власти, как гарант стабильности и арбитр баланса интересов, - национальный лидер. Пожизненный губернатор с правом назначать преемника, правом объявлять войну и правом единолично, от имени колонии и «без консультаций с кем бы то ни было» заключать договоры с зарубежными державами. Чем Туссен, кстати, тотчас воспользовался,

заключив тайный договор с Соединенными Штатами о «вечном и взаимном мире, невмешательстве во внутренние дела и взаимовыгодной торговле на самых благоприятных условиях». Ну и понятно: для колонии не было выгоды в подчинении диктату далекого, мало заботящегося о ее проблема, а только сосущего деньги Парижа, у нее были свои интересы в конкретном регионе. Так что, все логично, кроме пышной преамбулы, возглашающей «неотъемлемую принадлежность сего острова Французской Республике».

Ну и…

Понимал ли Туссен, что творит, и как воспримут все это в Париже? Не мог не понимать. Умный был человек. Очень. И если все же творил, ответ напрашивается один: потерял чувство меры, а возможно, и реальности. Что, кстати, следует из его знаменитого обращения к Бонапарту: «От первого консула черных – первому консулу белых», мало что, по сути, уравнивающего Санто-Доминго с Францией, тем самым срывая все покровы с того факта, что Конституция означала Декларацию Независимости, но еще и ломавшая принцип равенства рас, который для Лувертюра всегда был священен.

А между тем, в Париже у руля стояли уже не романтики, а совершенно практические люди, по получении информации с острова пришедшие к единственно возможному выводу: граждане Сантонакс и Эдувиль, а также граждане Риго и Петион правы, вице-губернатор Сан-Доминго, в лучшем случае, безумный авантюрист, наносящий вред политике и экономике Франции, либо, скорее, действительно, сепаратист и государственный преступник, и в любом случае, какой бы вариант ни был верен, он должен быть устранен, а стабильность поставок кофе и сахара восстановлена.

И плюс ко всему, первый консул Республики, мало что не испытывал уверенности в том, что черные биологически равны белым, но, главное, считал отмену рабства огромной ошибкой, повлекшей за собой значительные убытки. А когда генерал Бонапарт приходил к конкретным выводам и принимал решение, дело шло в галоп, и даже тот факт, что война с Англией еще не закончилась, помешать не мог: к исходу 1081 года боевые действия заглохли и мир уже просматривался в бинокли.



Вечный зов

Экспедиция была организована идеально. У Наполеона иначе не бывало. 12 тысяч отборных солдат, артиллерия, кавалерия. Командный корпус почти на 100% из опытных, но ранее слишком революционных, а потому ныне опальных, даже вызванных из отставки и освобожденных из тюрем генералов, готовых искупить кровью ошибки и заработать новый шанс. Состояли при штабе и знающие обстановку, влиятельные на острове «цветные» генералы Андре Риго, Александр Петион и Жан Пьер Буайе. А во главе всей этой радости – молодой, невероятно одаренный генерал Шарль Эммануэль Леклерк, муж любимой сестры первого консула Полин, которую брат отправил вместе с мужем, дополнительно устраняя семейную проблему (Полин вдрызг разругалась с Жозефиной, и чтобы жена не пилила, Бонапарт отправил сестру посмотреть экзотические острова).

По общему мнению, усмирить черных и восстановить французскую власть на острове в полном объеме, «юный Марс», как именовали в Париже Леклерка, был более чем в силах, а дальнейшая работа (указ о восстановлении рабства лежал в сейфе под грифом «Совершенно секретно») возлагалась на гражданина Фрерона, назначенного префектом Сан-Доминго. Это назначение, кстати, тоже было знаковым: именно Фрерону, когда-то обратившему внимание Ковента на решающую роль генерала Бонапарта в подавлении Вандемьерского мятежа, Корсиканец был обязан взлетом карьеры, однако после Брюмера их пути разошлись, - и вот теперь, уже планируя Империю, первый консул давал понять оппозиции, что все может быть прощено и забыто.

Победу, быструю и легкую, предсказывали все, - и да: в январе 1802 года, высадившись в нескольких бухтах по периметру острова, французы не встретили никакого сопротивления. Туссен, располагая двадцатитысячной армией, разделенной на три дивизии, соответственно трем провинциям, осознав, до чего допрыгался, не решился атаковать, хотя и мог сбросить десанты в море. Его, в принципе, можно понять: при штабе Леклерка состояли дети «пожизненного губернатора» - родные сыновья Исаак и Сен-Жан, и пасынок Пласид, которого отчим от родных не отличал. Юношей, сорванных с учебы в Париже, никто не обижал, они официально числились «натуралистами», однако намек был понятнее некуда, так что, видимо, рисковать Лувертюр опасался.

Однако политика несовместима с эмоциями, - и нерешительность была наказана. Небольшой отряд Донатьена Рошамбо (того самого, имевшего на Лувертюра личный зуб) атаковал сильный гарнизон «черных» в Кап-Либерте (как теперь назывался Кап-Франсэ) и хотя понес потери, но город взял, перебив большинство защитников. Выжидать дальше было недопустимо, однако Туссен никак не мог решится атаковать, и это очень нехорошо влияло на настроение генералов, а мелкие, но постоянные укусы французов, неизменно безнаказанные, усиливали ропот.

Вера «ближнего круга» в звезду вождя начала таять, и спустя какое-то время черные генералы начали с интересом относиться к письмам, передаваемым верными людьми от Леклерка, сулившего уважение, сохранение завоеваний революции и золотые горы, и ни слова о восстановлении рабства, о чем, впрочем, юный генерал не знал, - это было делом Фрерона.

Первым, неся потери и не понимая, что делать, дрогнул Анри Кристоф, на войска которого пришелся основной удар. Он сдался Леклерку и был принят с огромным почетом, а статус его солдат, как свободных людей, устно подтвержден самим генералом. С Дессалином оказалось сложнее: «Черный Тигр», - так его прозвали англичане, - хотел драться, просил «пожизненного губернатора» о приказе, предлагал планы, но раз за разом слыша мычание и очередные инструкции насчет переговоров, тоже начал склоняться к тому, что, в принципе, деваться некуда. Правда, на конкретное предложение арестовать и доставить Туссена ответил категорическим отказом, но приватные переговоры о своей и своих солдат судьбе начал.

А в конце концов, устав от метаний, согласился на личные переговоры и сам Лувертюр, на встрече с полковником Жаном Батистом Брюне выставивший три условия: амнистию за свои фокусы, зачисление его солдат и офицеров в регулярную армию Франции и гарантии, что рабство не будет восстановлено. Леклерк подтвердил, что так и будет, после чего Туссен отдал по войскам приказ о капитуляции и после визита к командующему удалился к себе на плантацию растить капусту и писать мемуары.

Но ненадолго. Теперь, когда война была окончена, вступил в полномочия Фрерон, имевший вполне определенные инструкции, а их исполнение не предусматривало наличия на острове национального лидера. Так что, спустя всего несколько недель, 7 июня, Туссена взяли под стражу, посадили на корабль и отправили во Францию, где определили (с очень сложными условиями содержания) в крепость Жу, где он и скончался, судя по всему, то ли от двусторонней пневмонии, то ли от «быстрого» туберкулеза ровно через десять месяцев.

Вполне вероятно, окажись пленник не в морозной нормандской сырости, а южнее, - как тот же Андре Риго, которого тоже на всякий случай изъяли с острова, но закатали в Ниццу, - мог бы пожить и дольше. Но как случилось, так случилось, а почему первый консул проявил к совершенно безобидному во Франции пожилому негру, никто не скажет.

Казалось бы, дело, порученное первым консулом, сделано, и начался второй этап. Хотя он начался раньше, еще весной. На остров поехали эмигранты, и уже не тонким несмелым ручейком, как при Туссене, а потоком. Тысячами. И сразу получали назад свои плантации, с помощью солдат заставляя отвыкших от такой напасти негров работать по старому расписанию за еду. Неграм это, конечно, не нравилось, и служившим в армии тоже, да и генералы недоумевали, однако гражданин Фрерон доходчиво объяснял им, что ведь именно это и прописано в той самой Конституции, которую они приняли, - так что, все вопросы к генералу Лувертюру.

Крыть было нечем, и тем не менее, ощущения в воздухе носились нехорошие, тем паче, что за ослушание и нерадивость начали внедрять телесные наказания, а это уже совсем напрягало. Хотя и на эту тему у гражданина Фрерона имелась отговорка: дескать, сами ведь знаете, господа генералы, как трудно вразумить нерадивого солдата, тут без плетей не обойтись, а какая разница между нерадивым солдатом и нерадивым работником?

Пораскинув мозгами, «черные» генералы соглашались и с этим аргументом, а вот «цветные», куда более продвинутые, зрили в корень. Они-то новые порядки, считая себя «белыми», приняли с удовольствием, однако когда речь зашла о должностях в колониальной администрации и прочих гражданских свободах, оказалось, что Франция в их услугах не нуждается. Во всяком случае, до особого распоряжения из Парижа, а почему вывезли с острова генерала Риго, несмотря на всю лояльность, это дело опять же парижское, задавать вопросы на эту тему не следует. И нехорошие ощущения усиливались, притом что вроде бы ничго не угрожало: ведь негритянские отряды никто не разоружал, а пока негры вооружены, что может случиться?

Затем, однако, пошли слухи, что на Гваделупе генерал Ришпанс объявил о восстановлении рабства, потом аналогичная информация прилетела с Мартиники, после чего объясняться пришлось уже Леклерку, и тот поговорил с генералами по военному. Да, мол, господа, рабство восстановлено, но ведь там черные получили свободу даром, ничем не жертвуя, а тут вы же ее обрели в боях с испанцами и англичанами, врагами Франции, ну и, сами подумайте, кто же отнимет то, что честно оплачено кровью на службе Республике? И генералы опять соглашались, но на низах зрели, что называется гроздья гнева, сдерживаемого только страхом перед французами.

Но сдерживало плохо. За двенадцать лет хаоса успело подрасти новое черное поколение, старых порядков не помнящее, но знавшее от старших, что было очень плохо. Приставить этот молодняк к общественно полезному труду можно было только плеткой, да и то ненадолго, потому что материал был взрывчатый. Один за другим пошли инциденты, в лесах появились мелкие банды, посильно гадившие белым пришельцам, кое-где взвился красный петух, - и тут-то на французов обрушилась эпидемия желтой лихорадки. Для местных, что негров, что креолов, хворь эта была привычна, болели многие,

но умирали единицы, а вот солдатиков косило шеренгами. Причем, началось в июне, вскоре после вывоза Туссена, а уже к середине августа из 20 тысяч единиц живой силы, прибывших с Леклерком, в живых оставалась только половина, из которой примерно половина были не жильцы. Естественно, суеверные негры углядели в происходящем знамение, своего рода послание добрых духов, и партизанщины в лесах прибавилось, а затем разговорчики начались и в строю. И тут самое место крайне романтической истории, в обязательном порядке излагаемой в рамках сюжета...