Вершинин: Революция достоинства (5)

Продолжение. Начало здесь, здесь, здесь и здесь.



Мученики и побратимы

В том же августе, когда эпидемия вошла в полную силу, на подозрение властям попал молодой генерал Шарль Белэр, один из подчиненных «Черного тигра». Вернее, лично к нему никто ничего не имел, но был донос, что в его части бродят крамольные разговорчики о французах и рабстве. Проверкой донос подтвердился, виновных наказали, а парня, поскольку командир в ответе за все, решили перевести в другую часть с понижением. Однако вышло иначе. Его юная, всего 20 лет, жена Санита (полностью, Сюзанной, ее никто не называл) убедила Шарля, что солдаты правы, французы готовятся лишить черных свободы, и если не мы, то кто же?

Шарль возражал, но трудно возражать любимой жене, тем более, если сам с ней в душе согласен, - и началось восстание. Белэра любили, за ним пошли, Санита в чине лейтенанта шла впереди под черным флагом с вышитым алыми буквами призывом «За свободу!»… Но, естественно, в итоге боев, затянувшихся почти на месяц, повстанцы были разбиты: их было немного, а Дессалин дело знал и шуток не любил. И был, как положено, военно-полевой суд с понятным итогом и (по ходатайству Дессалина, а также с учетом заслуг в войне с сэрами) 5 октября раненого Шарля расстреляли.

Но не одного. Санита, просьбу которой дать ей умереть вместе с любимым человеком трибунал отклонил, как абсурдную, за день до казни выследила Полин Леклерк, упала ей в ноги, долго плакала, и сестра Бонапарта упросила супруга удовлетворить мольбу бедняжки. Изумленный Леклерк пытался возражать, но трудно возражать любимой жене, тем более, если сам с ней в душе согласен, - и ходатайство Саниты удовлетворили, а черное знамя с алыми буквами забрал себе на память генерал Дессалин. Как выяснилось несколько позже, не зря.

В чужую, франкоязычную, тем паче, давно отлетевшую душу, конечно, не заглянешь, но есть переписка Симона Боливара, неоднократно встречавшегося с Александром Петионом много лет спустя, и там пересказано, как объяснял причину «Второй революции» один из ее «авторов». По его словам, некий друг из Парижа прислал ему письмо, предупреждая, что вопрос о рабстве не просто решен, но и не предполагает исключений, и прося помощи в приобретении по сходной цене приличной плантации. Получив такое сообщение, Петион пошел к Фрерону, однако Фрерон отделался круглыми фразами, и пришлось идти к Леклерку, сообщившему, что он человек военный, о таких вещая знать не может, и отфутболившему настырного мулата обратно к Фрерону.

Однако Рошамбо, заместитель Леклерка, догнав уже уходящего Петиона, в самых точных выражениях проинформировал, что «черные» - макаки, вне рабства ни на что не годные, а «цветные» вообще мусор, потому что помесь человека и обезьяны, и пусть еще скажут merci, что на их имущественные права никто не посягает. И, продолжает Петион, когда он решил поделиться впечатлениями с Дессалином, оказалось, что тот, мужик грубый, диковатый, но умный, сам видит, к чему дело идет и считает, что ситуацию нужно ломать.

Насколько расстрел супругов Белэр сыграл роль катализатора, сказать трудно, однако через несколько дней после казни части Дессалина и спешно созванное Петионом «цветное» ополчение ушло в зеленку, а спустя еще пару недель, обстоятельно обмозговав расклады, к ним присоединился со всеми войсками посланный на подавление Анри Кристоф. И понеслось. Земля, - уж простите за трюизм, но иначе не скажешь, - загорелась под ногами оккупантов.

Естественно, такой роскоши, как открытый бой, черные генералы Леклерку не преподнесли, но герилья развернулась так широко и беспощадно, что консульский шурин в письме великому свояку на полном серьезе писал, что усмирить взбесившихся негров можно только убив каждого второго, и обещал не остановиться даже перед этим, но победить. В себе он был уверен, возможно, даже не ошибался, но жизнь распорядилась иначе: лихорадка, которой все равно, рядовой ты, капрал или маршал, и чьей сестры муж, подцепила «юного Марса», и уже 1 ноября мадам Полин оделась в черное.

Суеверные негры, конечно, увидели знамение и в этом, и плантации стали пустеть, шастающие в горах и лесах банды обрастать мышцой, а принявший командование Рошамбо, очень хорошо знавший местность и ее нравы, заявив «Или мы, или нас» приказал перейти к тотальной войне. Уточнив: истребляя всех негров старше 12 лет, не глядя на пол, поскольку все, кто старше, уже «заражены зверством». Солдаты, уставшие от постоянной душманщины в «зеленке», приказ приняли на ура, и началась взаимная резня без правил и пощады:

черные, если рядом не было кого-то из генералов, свежевали пленных белых заживо, белые вели себя ничуть не лучше. Весной 1803 года Рошамбо даже закупил на Кубе специальных псов-негроловов и устроил в Капе показательное шоу: растерзание собаками пленных негров в загоне для крупного рогатого скота. Многим понравилось, но многие, включая пару-тройку особо просвещенных генералов и полковников, от пригласительных билетов отказались, тем самым выразив «моральный протест» против «подражания варварам, которых следует просто вешать».

Весы тем временем качались туда-сюда, понемногу все-таки склоняясь в пользу французов: Рошамбо, конечно, не блистал, как Леклерк, но был очень крепким профессионалом, эпидемия медленно, но шла на убыль, а из Франции, - вопрос для Бонапарта стал принципиальным, - щедро шли подкрепления, самыми эффективными из которых, быстро научившимися бить негров даже в горах, оказались почему-то спешенные уланы из Польского легиона.

Однако международная обстановка складывалась как нельзя хуже. Сначала негласную поддержку повстанцам оказали Соединенные Штаты, ранее, конечно, - у самих же «черных» на плантациях полно, - поддерживавшие корпус Леклерка, но изменившие позицию после того, как резидент в Мадриде донес в Вашингтон о наличии секретного договора, согласно которому Испания вернула французам Луизиану. Возможность появления войск Наполеона под боком президент Джефферсон оценил, как опасность «оранжевого» уровня и негласно открыл «военторг» для агентов Петиона, что мгновенно оживило подугасший мятеж.

Дальше больше: Амьенский мир исчерпал себя, и в мае 1803 года началась новая война Франции с Англией, в интересующем нас регионе вылившаяся в полную блокаду острова судами Royal Navy плюс поставки неграм всего необходимого, - и очень скоро положение французов, лишенных подкреплений и прочего, стало критическим. Их потери были велики и невосполнимы, лихорадка, пусть меньше, чем раньше, но все же косила ряды, коммуникации инсургенты перерезали намертво, и в какой-то момент черные генералы перешли к регулярной войне, атакуя форты и уничтожая небольшие гарнизоны.

Это уже была агония, перешедшая в предсмертные судороги после хитрого маневра Кристофа, завершившегося падением Кап-Франсэ, а 18 ноября объединенные силы Дессалина и Петиона атаковали последний оплот французов, укрепленный лагерь Гран-Вертьер на крайнем севере западной части острова (бывший испанский восток французы контролировали прочно). Взять, правда, не взяли, сам лагерь устоял, но из 9000 тысяч французов погибло тысячи полторы, и еще тысячи три были так изранены, что не могли держать оружие.

Вариантов не оставалось. На следующий день Рошамбо начал переговоры об условиях капитуляции, пригласив в качестве гарантов англичан, и 4 декабря 1803 года остатки его армии покинули Сан-Доминго на британских кораблях, согласно договору обязавшихся не интернировать их, а доставить в Европу и отпустить в одной из нейтральных стран, желательно, в Португалии. Сэры, однако, обманули. Сдавшихся доставили на Альбион и держали там аж до 1814 года. Правда, в пристойных условиях, не унижая и не обижая. Только Рошамбо, отпущенный в 1811-м, в обмен на трех плененных в Испании англичан, успел еще повоевать, побывал в Москве, удачно выбрался из снегов и сложил голову в 1813-м у Лейпцига. в 1811 и погиб в 1813 в битве народов под Лейпцигом.



А зов не стихает...

Итак, чтобы там еще ни думали в Париже, история Колонии Сан-Доминго кончилась. Началась независимость, и независимость эту предстояло строить Жану Жаку Дессалину, уже не «Черному Тигру», как раньше, а «Черному Наполеону», и никто не отрицал, что по делу. У лидеров «цветных», правда, было особое мнение, но Александр Петион, человек мудрый и красноречивый, убедил их, что имея в своем распоряжении 15 тысяч штыков, не следует переть буром против того, чья армия втрое больше. Взамен мулаты выговорили равноправие с «черными» и умеренную автономию юга, где занялись обустройством своих плантаций, Дессалин же, утверждая свой новый статус, 22 сентября объявил себя Иаковом I, «императором негритянской республики Haiti», - тем самым окончательно порвав с прошлым, - и занялся насущными делами, которых было пруд пруди.

Прежде всего, конечно, восстановлением народного хозяйства, которого фактически не было. За почти 15 лет беспредела ранее цветущий остров пришел в полный упадок, плантации лежали в руинах, вся связанная с ними инфраструктура, включая ирригационные каналы и заводики, тоже, кое-как росли только маис и кассава на крохотных частных огородах. При этом, если на юге «цветные», народ просвещенный, пользуясь самоуправлением, сумели растрясти «черных», заинтересовав их долей в урожае,

то на западе и на севере все было совершенно беспросветно: работать никто не хотел. Не понимали люди высоких государственных ценностей, и что армию в 45 тысяч штыков и сабель нужно содержать, потому что иначе и независимости, и свободе кердык, тоже не понимали. А император Жак понимал. Предельно невежественный, грубый, жестокий, взрывной, да в общем, и просто злой, он, тем не менее, был от природы неглуп, и будучи неглуп, взял за основу наработки Туссена, которого уважал, как существо высшего порядка.

Не претендуя на изысканные обоснования, обожаемые начитанным наставником, Жак I расставил слоников по местам предельно четко. Свобода – безусловно. Это святое. Но место свободного негра, если он не обучен какому-то ремеслу, или в армии, или на плантации (вариант: общественные работы по мобилизации). Пожизненно. За еду, и никаких огородов. За уклонение и нерадивость – колодки, яма с пауками, порка, прижигание железом. За неподчинение – забить палками или расстрел, и за сравнение такой свободы с рабством – тоже. Точка. Место мулата (их Его Величество недолюбливал, но терпел) – там, где нужен грамотный, знающий человек, но никогда не первым, а вторым, при начальнике-негре, будь он даже крайне туп, как сапог. Место белого…

Тут сложнее. Вообще-то «Черный Наполеон» белых крайне не любил, и сразу после ухода французов, в феврале - апреле 1804, еще не будучи императором, устроил вернувшимся при Леклерке и не сумевшим бежать т. н. «Дессалинову ночь», по ходу которой, разъезжая из города в город, лично контролировал ход резни, прошедшей в два тура (сперва мужчины, потом женщины и дети) и унесшей по разным данным от 3 до 6 тысяч жизней. С другой стороны, однако, фобия эта у него, судя по всему,

была как у Геринга, лично определявшего, кто у него в штабе еврей: как и гуманист Туссен (впрочем, возможно, подражая кумиру), он взял под защиту своего бывшего хозяина, обеспечил его с семьей по высшему классу и никому не давал в обиду. Больше того, решив вскоре после «Дессалиновой ночи», что был неправ, потому что без знаний и связей белых, как и говорил Туссен, ничего не выйдет, император в 1805-м официально пригласил желающих вернуться, гарантируя полную безопасность, - но тут уж ему никто не поверил.

А в целом, пусть и ценой драконовских мер, принимаемых со средневековой жестокостью, телега таки сдвинулась с места. Дрожа от ужаса на севере и на западе, полудобровольно («Вы же не хотите, чтобы было как на севере?»), негры возвращались к истокам. Кофе, сахар, ром, ценная древесина вместо Европы, как раньше, поплыли в Штаты, договор Туссена с которыми Жак I подтвердил сразу после коронации, - и уже оттуда в Европу. Ибо флота у Империи не было.

Но вот парадокс. Столкнув воз с места, император тем самым подрубил под собой сук. Прекрасный военный, да и администратор неплохой, он абсолютно не умел ни видеть перспективу, ни работать с людьми, предпочитая окружать себя верными, а главное, очень черными вояками. К знаниям тянулся (секретари читали ему вслух), умников ценил, но не любил, по жизни был вспыльчив (успокаивать его умела только жена, Мари-Клэр), и под настроение страшен. К тому же, болел «народничеством», полагая, что император стране нужен, а вот «новое дворянство» ни к чему, - и формирующиеся элиты нового государства рассматривали его, как явление крайне дискомфортное.

Так что, опоры у «Черного Наполеона», по сути, не было. Зато был Анри Кристоф, очень черный, очень верный, примерно того же характера «главный приближенный», отвечавший за безопасность государя, но считавший, что Жаку корона не по мерке, зато ему будет в самый раз. И был Александр Петион, не столько доверенный, сколько нужный, - человек Просвещения, в чем-то, можно сказать, стихийный социалист-утопист, убежденный, как он сам писал, в том, что «свобода сама по себе, без порядка, достатка и уважения к закону, не более чем злая пародия на свободу». И еще у каждого была группа поддержки, всем обязанная лично патрону.

При таких условиях, долгая жизнь императору не светила, но поскольку рядовой состав армии его уважал (о рационе Жак I заботился неустанно и любил пообщаться с солдатиками на их языке), да и народ очень уважал, для устранения проблемы неадекватного руководства нужны были некие особые условия, из разряда таких, какие нужно обстоятельно готовить.

Впрочем, долго ждать не пришлось. Заветной мечтой императора было восстановление единства острова, то есть, второе завоевание востока, оставшегося «под французами». С точки зрения формальной логики, задача решалась без особого труда: французов было мало, испанцы их не любили, а «восточные негры» опять стали рабами, так что, по логике, должны были поддержать воинов-освободителей. Однако поход 1805 года, казалось бы, обреченный на успех

(силы Дессалин собрал внушительные) провалился: освободители вели себя так, что освобождаемые схватились за топоры и ружья. И негры тоже – в отличие от запада, где рулило вуду, на востоке «черные» были добрыми католиками, а Кристоф, командующий армией вторжения, сам католик, отправлял на зачистку местности отряды, сформированные из самых радикальных вудуистов, публично приносивших белых padres в жертву духам на кладбищах.

В итоге, вокруг нелюбимых французов сплотилось практически все население Санто-Доминго, началась партизанщина, и войскам Империи пришлось возвращаться быстро и без щита. А когда взбешенный император потребовал призвать виновных к ответу, Кристоф поставил к стенке пару сотен убийц, объяснив возмущенным солдатам, что лично он умолял пощадить старых камрадов, но Его Величество не пожелал смилостивиться. После этого симпатии к монарху в войсках пошли на спад, народ, поскольку расходы на провальную войну Дессалин, отложив задуманную (и очень не нравившуюся его окружению аграрную реформу) решил компенсировать дополнительными работами, вообще взвыл…

И когда 17 октября, отправившись на разговор с Петионом, чтобы разрешить назревшие противоречия, император Жак, то ли доехав до места, то ли по пути, попал в засаду и был убит вместе с кучером, секретарем и телохранителем, плакать никто не стал. Напротив, сбежавшаяся толпа рвала и топтала труп «Черного Наполеона» на части несколько часов, и только к вечеру, когда народ устал, старая негритянка по имени Деде Базиль, собрав останки в передник, похоронили их неведомо где.

Подробности заговора, закончившегося цареубийством, мне, увы, неизвестны (возможно, гаитянские историки этот сюжет разбирали, но мне неизвестны и имена гаитянских историков). Более или менее понятно одно: проект «цветной», а «черный» знал о нем от агентов, но императора не предупредил, зато когда Его Величество отправился в вояж, привел в готовность надежные части, и сразу после того объявил себя исполняющим обязанности. С чем, естественно, не согласился Петион, тотчас двинувший на столицу войска, и после короткой драки на меже, кончившейся победой Кристофа при Сиберге 1 января 1807 года, геополитический дискурс изменился радикально. Была одна Гаити, а стало две: Государство (на «черном» севере и западе) и Республика (на «цветном» юге).