Дмитрий Ольшанский: Человек четырнадцатого года

Лет шесть назад я решил стать участником политической организации (как это торжественно звучит, не правда ли?), само идейное направление которой мне было и остаётся близким, но мотивы мои, когда я присутствовал на её заседаниях, были далеки от общественного активизма. У меня не было никакого желания бороться за власть – неважно, легально или нелегально, – голосовать за резолюции и получать должности, хоть реальные, хоть мнимые. Меня интересовало другое: я хотел внимательно рассмотреть двух людей, возглавлявших тогда наши собрания, людей, по моему мнению, исторических. Если угодно, я был политическим туристом, та организация – смотровой площадкой, а эти двое – чем-то вроде вида с высокой горы.

Сборище это называлось «Комитет 25 января», и его официальной целью было объединение людей, хоть чем-нибудь и хоть кому-нибудь публично интересных, для оппонирования как властям, так и их вечным либеральным противникам. Это был национал-патриотический клуб, мечтавший сделаться то ли партией, то ли просто заметной силой, которая однажды победит тех и этих, равно нелюбимых и надоевших. В будущие победы я не очень верил – и они действительно не случились, дело ограничилось пустыми спорами и, временами, весёлой болтовней, – но, повторюсь, лидеры мероприятия заслуживали того, чтобы посидеть рядом с ними даже в случае самых неудачных затей. Одним из них был Эдуард Лимонов, а другим – и как раз о нём сейчас речь, – Игорь Стрелков.

Явление Стрелкова в политике весной четырнадцатого года было блестящим. Какая биография! Поразительно было уже то, что этот возникший якобы из ниоткуда в Славянске полевой командир прожил такую затейливую, бурную жизнь, а мы (какие «мы»? да почти что любые, в том числе и враждебные) об этом не знали. Интеллигентный московский мальчик из историко-архивного института, романтический монархист из смутных времён перестройки, он в двадцать с небольшим уехал на первую войну – приднестровскую, затем на вторую – боснийскую, потом опять-таки добровольцем ушёл на первую чеченскую. Я помню её мрачные дни, и для тогдашних недорослей призывного возраста не было перспективы страшнее, чем провалить вступительные экзамены или не получить белого билета – и оказаться в разрушенном Грозном. Но 25-летний Стрелков по собственной инициативе шёл туда, откуда – навстречу ему – все старались бежать. Потом вторая чеченская, уже в качестве спецслужбиста, но не кабинетного, а полевого, снова рискующего жизнью, и вот, наконец, вершина биографии – сначала возвращение Крыма, а потом и почтовый фургон с перешедшими границу ополченцами, захват города, вооружённое сопротивление Украине – совсем легкомысленное, авантюрное, едва ли имеющее шансы на успех, как казалось тогда, зато оказавшееся историческим, сдвинувшим мир, как выяснилось позднее. И – большая слава, примерно такая же, что выпала Александру Ипсиланти в Греции, Сэму Хьюстону и Дэви Крокетту в Техасе или Че Геваре на Кубе.



Россия восхищалась Стрелковым – и даже неприятельская сторона, особенно в лице здешних либеральных интеллигентов, была несколько смущена. Это был, разумеется, враг – русский и за Россию с оружием в руках, что же может быть хуже. Но – красивый тип, харизматик, этакий «белогвардеец», как тогда было принято говорить. Но – идейный, честный и складно выступающий, не какой-то бандит из подворотни, корыстный и косноязычный, из тех, к которым мы так привыкли. И – говорит правду, как он её видит, в том числе и в тех случаях, когда она не слишком приятна, что уж тем более шокировало на фоне битвы пропагандистских машин. Так что желающим поиздеваться – оставалось только высмеивать его паспортную фамилию Гиркин, проталкивая её на видное место, хотя те же самые остроумцы, если назвать, например, Дмитрия Быкова Зильбертрудом, будут возмущены. Однако всерьёз возразить было нечего, вот и приходилось шипеть.

Впрочем, триумф был недолгим. Из Славянска русским ополченцам пришлось уйти, чтобы не допустить разгрома восстания, далее, в Донецке, война ближе к осени стала обещать им победу, но тут уже Москва, организовавшая этот перелом, вмешалась в происходящее, поскольку смысл её помощи был не в том, чтобы победить, а в том, чтобы склонить Киев к переговорам. И, как только эти переговоры обозначились где-то на горизонте, Стрелкова – как человека явно неудобного для воображаемой украинской автономии Донбасса, слишком радикального и слишком популярного, – убрали с поля, явно выставив ему простые условия: наши силы в поддержку – в обмен на твой уход. И он уехал – казалось, за пять минут до окончательного успеха, – и можно только догадываться, какую драму он пережил, согласившись на эту отставку.

В Москве ему пророчили карьеру, какое-то неопределённое, грозное будущее начинающего бонапарта. Но быстро выяснилось, что человек, идеально подходящий для переломного момента истории, для того, чтобы взять на себя ответственность за бурю, натиск, мятеж, – совершенно не годится для повседневного политического лавирования и хитрых кабинетных танцев на мягких лапах. Стрелков, видя, что главное дело его жизни – развал Украины и воссоединение русских земель, символом которого он стал так быстро и так удачно, – начало спотыкаться и тонуть в бессмысленном многолетнем «переговорном процессе», в уклончивом соглашательстве, – был оскорблён, разозлён и не нашёл в себе дипломатического таланта, чтобы переждать эти годы, отделываясь от публики обтекаемыми формулами благих пожеланий. Он принялся ссориться с бывшими друзьями, бесконечно ругать предателей некогда общего дела, он стал казаться склочным отставником, а не военным героем. И он был прав и неправ одновременно: прав, поскольку эти годы и в самом деле были потрачены зря, и те возможности, что были у донецкой армии, стоявшей в сентябре четырнадцатого перед брошенным украинцами Мариуполем, обернулись трагедией двадцать второго, когда всё то же самое пришлось делать, платя за это известную, страшную цену. Но и неправ, потому что политика – почти как погода, и бывают времена, когда нет смысла попусту злиться, а нужно терпеливо дождаться перемен, сохранив силы и связи. Даже при отдельных своих удачах – так, он неожиданно победил Навального (признан физлицом, причастным к экстремистской деятельности и терроризму) на дебатах, заставив того заискивать перед ним как перед старшим и сильным, – Стрелков в эти годы не смог удержать вокруг себя тот, прежний, романтический ореол.

Во время заседаний «Комитета 25 января» – комичных и бесплодных, – он напоминал тигра в клетке, который ходит туда-сюда, раздражённо рыча на прутья. Было хорошо видно, что вся эта «партийная» говорильня, эти распри коммунистов с националистами, любителей революционной борьбы с желающими идти в депутаты, а рациональных людей с городскими сумасшедшими, – вся эта будничная жизнь не для него. Он ждал то ли революции, то ли новой войны, ждал каких-то грандиозных событий, в разгар которых мог бы снова заняться тем, что умеет и любит, – но этих событий не было. Это сравнение показалось бы ему самому отвратительным, но он был как Троцкий, ещё один выброшенный скучным временем лидер смуты, который после побед Красной Армии вдруг оказался в эмиграции, вождём мелкой секты. Стрелков часами слушал чьи-то выступления и дебаты, наводил порядок в аудитории, раздавал поручения – и ждал, ждал новостей.

Но когда 24 февраля 2022 года эти новости пришли – ему и это не помогло. Он, доброволец украинского конфликта номер один, самый страстный идеолог борьбы любой ценой, – оказался вне фронта, был запрещён в своей профессии. И в эти дни, когда я пишу о нём, социальные сети обсуждают то ли его задержание, то ли какой-то неизвестный запрет, помешавший ему пробраться на поле боя, когда он, видимо, попытался отправиться туда нелегально. Герой рвётся на место действия, но сама пьеса его не пускает на сцену.



Стрелков ценен русской культуре уже хотя бы тем, что в его лице – на стороне нашего государства и нации оказался не тот постоянно проклинаемый интеллигенцией невнятный бюрократический призрак, который всё что-то бубнит, врёт, ворует, но – живой человек, нервный, мятежный, со своим образом и своей политической верой, уж точно ничем не уступающий в искренности, бескорыстии, красноречии и эрудиции всем модным пророкам европейских ценностей.

Он хочет стрелять и рисковать, хочет быть там, где опасно, и где для России, быть может, решается всё самое главное, – но, глядя на него со стороны, как на тех долгих заседаниях, я чувствую странное согласие с тем, что его туда не пускают, как будто бы зажимают, но в то же время и берегут.

Солдата, как бы это ни звучало, легко заменить другим солдатом, но такой лидер, и с такой яркой, литературной судьбой – он, знаете ли, у нас один.