Даниил Туленков: Андрей Владимирович

Был у меня в колонии очень хороший товарищ.
Назову его так, как его звали — Андрей Владимирович.

Андрей Владимирович занимался вопросами коммунального хозяйства в одном хорошем городе Свердловской области.
Андрей Владимирович имел с кем-то неразрешимый хозяйственный спор и по его итогам отправился на 5.5 лет лишения свободы в исправительную колонию общего режима.
Поэтому мы с Андреем Владимировичем были коллегами и входили в один клуб "159чиков".

Все "159чики" на любой зоне представляют собой некий особый клуб со своими неформальными, термитными связями.
Даже если "159чики" не общаются друг с другом, они все равно друг друга знают.
"Известен ли вам сэр Арчибальд?"
"Да, конечно. Мы не знакомы лично с сэром Арчибальдом, но я знаю, что он достопочтенный джентльмен".

Изредка в этот клуб пытается пробиться шпана, осужденная за "здравствуйте, я сотрудник службы безопасности....".
Но такие люди в клуб не допускаются.
В клуб вход открыт только с ч.3 и выше.
И конечно, никаких сотрудников службы безопасности Сбербанка.

Серьезные люди, с серьезными сроками, с многомиллионными ущербами и, желательно, с серьезными терпилами.
Пенсионеры с выпотрошенными карточками — с такими терпилами в клуб "159чиков" не пускают.

Ну и конечно, надо иметь отношение к бизнесу или госслужбе.
Наврать не получится.
"159чики" пробивают друг друга до седьмого колена.
И если вдруг выяснится, что за бизнесмена выдает себя рядовой фармазон, а в реальности его знать никто не знает, то ворота клуба перед этим человеком закрываются наглухо.

Ну и конечно, в этой среде есть условные пароли и коды.
Грубо говоря, есть некий условный Иван Иванович или Сергей Сергеевич, немедийная фигура, но лпр.
И если ты не знаешь его или хотя бы кого-то из его окружения, то какой ты, к черту, "159чик"? Ты — обычный мошенник, а не уважаемый человек, павший в неравной битве с коррумпированными чиновниками и продажными копами. Тебе не место среди джентльменов.

Ну так вот.
Я соответствовал всем критериям настоящего "159чика" и был в клубе.
Но в клубе этом я был самой-самой несолидной персоной.
Вот прямо где-то у входа.

А Андрей Владимирович был патриархом этого клуба, его негласным председателем, вождем и авторитетом всего сообщества.
Даже старший брат стендап-комика Александра Незлобина, тоже член клуба и мой солагерник, бледнел на его фоне.

С Андреем Владимировичем мы сошлись на ниве общей оценки происходящих в стране и в мире событий, одинаковом понимании устройства нашего государства и общества, знании его институтов и механизмов.
В том числе и того, в жерновах которого мы оба были.
Немного людей в нашем окружении готовы были, пусть даже в приватном разговоре, обозначить реальную роль всего этого "черного, людского хода", как одной из ветвей власти империи ГУФСИН, управляемой из одного места и подчинённой общим деловым интересам.

Мы не давали оценку этому явлению ни с позиций хорошо, ни с позиций плохо.
Такова была реальность, и наше дело было просто ее видеть и понимать такой, какая она есть.
И это понимание подтолкнуло нас к одному и тому же выводу: нет никакого иного выхода из сложившейся системы координат, кроме как радикального ее разрушения внутри самого себя.
Выход в зону проведения СВО это больше, чем сокращение срока и досрочное погашение судимости.
Это единственная форма освобождения.
Другой формы системой не предусмотрено.

Мы в одно время поняли с ним, что с колебаниями и сомнениями надо заканчивать.
Что всегда в нашей жизни будет что-то, что будет нам мешать сделать этот шаг в неизвестность.
Всегда найдется основание отказаться от того, чтобы поставить на кон свою голову.
И никто не осудит.

Андрей Владимирович до того, как стать коммунальным хозяйственником, служил в армии.
Он профессиональный военный, заканчивал училище в Новосибирске.
Проходил службу в ЗГВ.
В каких это все было годах, я могу сказать лишь навскидку, но прикинуть можно, зная, что ему 58 лет.

Армия оставила на нем неизгладимый отпечаток.
Выправка, стать, четкие, без блядомудрствований рассуждения.
Но не был он и гротескным солдафоном из анекдотов. Ему были свойственны широта кругозора, гибкость мышления, способность понимать и выслушивать чужую точку зрения.
Именно поэтому он пользовался уважением всех.
Блатные и администрация учреждения, вплоть до Хози включительно, все видели в нем фигуру, и все считались с ним.

Андрей Владимирович стал для меня тем небольшим усилием, которое было нужно, чтобы я все-таки решился на тот шаг, который я сделал.
Я был готов, я созрел, я принял решение, но чего-то совсем немного мне не хватало.
И я вздохнул с облегчением, правда, когда однажды, после очередного нашего разговора, что надо ехать, он вдруг сказал твердо:
"Ну все тогда, завтра утром идем к операм."

Все. Точка была поставлена. Сомнения отброшены, колебания пресечены.
И мы начали ходить к операм.
Вдвоём.
Мы ходили, ходили, ходили, ходили.
Меня одного опера, наверное, прогнали бы на второй раз.
Сказали бы, хватит сюда ходить, сиди и жди, ты в списках.
А в списках у них было к тому времени 108 человек, и они по единицам отбирали оттуда людей в формирующиеся партии.
Я бы, наверное, так и потерялся в этом списке.

Но Андрея Владимировича они прогнать не могли. Не тот был человек. Не та фигура.
И мы ходили, ходили, ходили...
И так было до того дня, когда сам начальник оперов, встретив нас на лестнице в штабе, не сказал нам: "Вы в списке, и вы едете однозначно."
И Андрей Владимирович каким-то своим чутьём уловил, что это так.

Мы возвращались на швейку, шел дождь.
Я шел нахохлившись, как злобный воробушек, а он... А с него будто лет десять слетело. Он прямо воспрял духом. Это был совсем другой человек. Не уставший, старый зек с потухшим взглядом, а снова тот бравый капитан из ЗГВ.
Я скептично сказал: "Да болтает он, Андрей. Нет ему веры."
А он сказал: "Нет. Я его глаза видел. Он со мной не как с зеком говорил, а как с офицером".
Вот прямо так и сказал.
Я махнул рукой. Эк, тебя, понесло, Владимирович.

А через три дня нас и ещё троих дёрнули в оперчасть, снова переписали наши данные и сказали: "Готовьтесь. Вы едете с июльской партией."

А потом мы сидели в курилке на промке, и я смотрел на окружающие меня цеха, кучи досок, горы опила, и поверить не мог, что это все на самом деле не сегодня, так завтра, станет перевернутой страницей.

"Самое страшное в моей жизни уже случилось", — сказал Андрей Владимирович.
Я отвлекся от своих мыслей и повернул к нему голову.
"В 1997. У нас с Наташей был один-единственый сын..."
Он никогда не рассказывал мне о детях.
И сейчас не смог.
Просто чуть чуть приоткрыл что-то.

А потом пришел день, когда дневальные по всем баракам где были добровольцы скомандовали "с вещами в штаб".
И мы поехали.
И Андрея Владимировича по особому указанию из Управления по Свердловской области сняли с этапа, когда он поставил уже ногу на подножку автозака.
Кто-то из "друзей" постарался.

Чьей-то липкой, грязной заднице очень не хотелось, чтобы Андрей Владимирович вернулся домой в январе.
Потому что, вернувшись в январе, он бы с очень многих спросил за все, что пережил с 2017 года. Его же то закрывали, то отпускали. Ломали бизнес, убивали нервы, не давали нормально жить и работать. Мучали посредством его мытарств жену.

Я уехал, а он остался.
Наши дороги разошлись.

Но его супруга звонила моей, узнавала для него информацию обо мне.
Уже в сентябре, когда я был в городе Т., он сам позвонил мне.
Узнал, как дела, посоветовался, что надо брать с собой.
Сказал, что не сдастся, что все равно вырвется.

И вырвался
В октябре его супруга написала мне, что Андрей Владимирович все-таки уехал на войну, пусть и по новым правилам.
Его восстановили в звании, дали роту.
Где он сейчас, на каком направлении, я не знаю.

Больше мне не удалось связаться ни с его женой, и сам он мне не позвонил.
Но я надеюсь, у него все хорошо.

Больше всего меня поразило и тронуло то, с каким достоинством и гордостью написала мне его супруга: "Андрей Владимирович вернулся на работу".
Пожилая женщина, которая с 2017 года тащит на себе остатки его бизнеса, которая бесконечно устала, которая переживает и, конечно же, боится за своего мужа, она все равно будто сама обрела вторую молодость, когда снова стала женой офицера, когда перестала быть женой зека.

Я надеюсь, судьба исчерпала свои удары ей.
Я надеюсь, им доведётся провести остатки своих дней вместе, и все будет хорошо.

Ну а то, что он мне не написал...
Ну, видимо, занят человек.
Нет времени для лирики.
Он же вернулся.
На работу.