Вершинин: Революция достоинства (3)

Продолжение. Начало здесь и здесь.



Оплот и призраки

В принципе, развивая успех, армию Туссена можно было добить, но это стоило бы немалых потерь, и Лаво решил иначе. Показав силу, он теперь имел возможность говорить со «стариками» с позиции силы, тем паче, что в их лагера было далеко не все в порядке. Жанно Буллет, запугав даже «черных» звериной жестокостью, терял сторонников, от него уходили бойцы, оставались только полные отморозки. Жорж Биассу, фанатичный вудуист, не лишенный таланта и некоторой харизмы, отличался скверным характером, мешавшим солдатам его любить,

а к тому же был законченным алкоголиком, что никак не способствовало победам. А Жан Франсуа Папильон, бывший марун, уже немолодой и не очень жестокий, считавшийся благодаря уму и опыту «первым среди равных», в принципе, устал от войны и был готов мириться. К тому же, был на ножах с Биассу, объявившим себя «вице-королем Сан-Доминго», что привело к мини-войне между «стариками» за сферы влияния, в ходе которых многие «генералы» второго эшелона уходили в свободный полет. Что, разумеется, облегчало Лаво и Сонтонаксу (Польверель был активен, но во всем подчинялся воле энергичного коллеги) решение задачи.

Вполне вероятно, и решили бы, во всяком случае, переговоры шли, однако жизнь опрокинула расчеты. В январе 1793 года в Париже упала голова короля, а негры короля уважали: католики понятно почему, а вудуисты по каким-то причинам считали его земным воплощением и Христа, и Папы Легба, который хочет черным людям хорошего, но не может сладить со злыми белыми. Так что, казнь была воспринята на острове, как торжество злых духов, мириться с которыми никак нельзя. А кроме того, ближайшим итогом этой казни стало формирование Второй коалиции европейских держав, монархи которых восприняли случившееся не менее остро, чем «черные» в Сан-Доминго, - и в числе коалициантов была Испания, так что, военные действия на острове могли начаться со дня на день. И поскольку войск у донов не было, а французских солдат на острове находилось вполне достаточно,

чтобы захватить испанский восток, было слишком много, в марте, сразу после объявления Парижем войны Мадриду, главный дон Испаньки предложили всем черным «генералам» перейти на службы Его Величеству Карлосу IV. Согласившимся предлагались звания генерал-майоров регулярной испанской армии, дворянство и прочие печеньки, их бойцам – свобода и жалованье, ну и, само собой, базы плюс, по мере возможности, «военторг». Нетрудно понять, что предложение приняли все, тем паче, что относительно мягкое отношение испанцев к черным было известно, а главный дон обещал подумать и об упразднении рабства вообще.

В таком раскладе все успехи Лаво пошли насмарку, а к тому же, вновь обострилась обстановка в колонии. Из Парижа прибыл новый генерал-губернатор, гражданин Гальбо, с подкреплениями для войны против донов, однако новая власть, близкая к Жиронде, сразу же не поладила с якобинскими комиссарами, которые, по мнению Гальбо, слишком много на себя взяли. В чем с «новой метлой» вполне согласились «большие белые», и стороны нашли общий язык, выбив комиссаров, объявленных генерал-губернатором «мятежниками», из Капа в городок О-де-Кап.

Комиссары, в свою очередь, объявив «мятежником» генерал-губернатора, призвали чернокожих поддержать Республику, взамен предлагая любому рабу, который поможет, свободу и все права. Охотники нашлись. Правда, не среди «новых испанцев», а среди «вольных генералов», не подчинявшихся никому: некие Луи Мишель Пьеро, выбившийся в люди благодаря женитьбе на знаменитой ведьме Сесиль Фатиман (той самой), и авторитетный унган Макайя отбили Кап и начали резать и жечь. Правда, многим, - около десяти тысяч белых и лично гражданин Гальбо, - удалось уйти морем, но примерно пяти тысячам горожан повезло гораздо меньше.

К середине лета все стало еще хуже: испанцы перешли границу. То есть, испанцев как таковых было совсем мало, несколько сотен, но у них были пушки и регулярная кавалерия, их офицеры были вполне квалифицированы, а скопища вооруженных и хорошо обстрелянных негров идеально дополняли диспозицию, ставя французов в почти безвыходное положение. К тому же, испанцы несли порядок, по которому многие соскучились, и многие сдавались им, не оказывая сопротивления, а то и становясь под ало-золотые знамена. К донам ушел даже «генерал» Макайя, но этот по своим соображениям: в одной из бесед с Сонтонаксом, он выяснил, что комиссар – атеист, а по понятиям унгана человек, не верящий ни в какого бога, служил Дьяволу, и Макайя не хотел обрекать свою душу на вечные муки.

Так что, под знаменами якобинцев, кроме остатков войск Лаво (менее тысячи активных штыков), остались только «цветные» ополченцы генералов-мулатов Антуана Риго и Мишеля Бовэ, да еще очень некачественные солдаты Пьеро, чего категорически не хватало даже для защиты столицы. И когда уже казалось, что все потеряно, Сонтонакс решился пойти ва-банк: не имея на то никаких полномочий, он 29 августа 1793 года издал декрет о безусловном освобождении всех рабов на острове. Юридическая сила этого документа была условна – по закону, он вступал в силу сразу же по опубликовании, но до решения Парижа, который мог его или подтвердить, или признать ничтожным, однако островитянам такие тонкости не были известны. В их понимании, комиссары были воплощением абсолютной власти, и в указ поверили все.

Итог, однако, оказался не совсем таким, какой ожидал Сонтонакс. Его войска, в самом деле, пополнились сотнями чернокожих, и наступление испанцев приостановилось, а кое-где они даже попятились. Зато «большие белые», все еще удерживающие Порт-о-Пренс, придя к выводу, что хуже уже не будет, а семь бед – один ответ, 19 сентября сдали этот ключевой город английской эскадре, тотчас высадившей десант, через неделю пополненный подкреплениями с Ямайки. После чего, к концу боевого 1793 года колония превратилась в слоеный пирог с многоцветной начинкой.

Крайний север, базируясь в Кап-Франсэ, удерживали войска Лаво и Пьеро, крайний юг, - «цветные» районы, - с трудом, но все же защищал Антуан Риго, разместивший ставку в Лё-Кайе, а в отдельных районах Западной провинции, пользуясь поддержкой свободных негров, держались отряды мулатского генерала Бовэ. Прочие регионы Сан-Доминго из-под контроля Франции выпали: на востоке реяли ало-золотые знамена, на западе и севере - «Юнион Джек». И денег, бензина войны, в казне комиссаров почти не осталось: став свободными, «черные» ушли с плантаций и возились на своих крохотных делянках, не обращая внимания на просьбы Сантонакса вернуться и даже не соблазняясь третьей частью от урожая. Людей можно понять: они поколениями мечтали работать на себя, и теперь их мечта сбылась.



Патриоты и активисты

По взаимным прикидкам донов и сэров, - коалицианты, естественно, согласовывали действия, - к марту 1794 года с французами на острове должно было быть покончено. Однако «закон зебры» никто не отменял, и Фортуна заговорила по-французски. Сперва начались склоки в рядах «испанских генералов»: Жанно Буллет настолько надоел всем своим пристрастием замучивать всех подряд, что его существование стало совершенно лишним, и кончилось это совместной операцией Папильона и Биассу, в результате которой садист был ликвидирован. После чего союзники начали делить наследство, и дело дошло до очередной мини-войны, хотя испанцами и прекращенной, но сломавшей все оперативные планы.

Затем в Париже наступила эпоха Большого Террора и Сонтонакса, как креатуру Дантона, отозвали для разбирательств, а Польвереля за компанию, как подозрительно дружного с Сонтонаксом, итогом чего стало прекращение двоевластия и переход всех полномочий к генералу Лаво, а единоначалие всегда полезно. А самое главное, декретом от 4 февраля Конвент отменил рабство во всех колониях Франции, наделив всех обитателей, независимо от цвета кожи, полным набором гражданских прав, после чего «черным» стало, в общем, не для чего воевать дальше, - и первым новые тенденции уловил генерал Лувертюр. Человек трезвый, дальновидный и не занятый разборками на тему, кто главнее, к тому же, вполне разделявший идеалы Революции,

он установил контакты с Лаво, и после согласования условий, - сохранение чина генерала и превращение его армии в регулярное подразделение войск Республики, - не рефлексируя, ударил в спину коллегам, естественно, такой подлости не ожидавшим. Учитывая высокие качества бойцов и командиров Туссена, это повлекло за собой коренной перелом. Взаимодействуя с отрядами Лаво, Лувертюр к исходу 1794 года вытеснил сильно поредевшие (потери плюс дезертирство) силы бывших соратников за кордон, на испанскую территорию, а 22 июля 1795 года, потерпев ряд поражений в Европе, Испания вышла из войны, заключив с Республикой сепаратный мир в Базеле. Пушки замолчали.

То есть, строго говоря, не совсем замолчали, - оставались еще сэры, и «большие белые», их союзники, еще не сложили оружия, но это проблема уже была решаема, и решалась она в Европе, а на острове пальба понемногу стихала. Все ждали, чем кончится на Старом Континенте, но что касается «черных» все уже определилось. Биассу и Папильон выпали из игры навсегда, и судьба их, - не слишком веселая, - уже неинтересна. Макайя вообще затерялся, и что с ним стало, неведомо. Пьеро, личность не тех масштабов и не тех возможностей, в политику не лез, удовлетворившись тем, что получил. Зато Туссен, вовремя и к месту сделавший единственно точный ход, пожал все лавры.

Его ценили, потому что без него не могли обойтись, настолько, что когда между ним и Рошамбо, вновь приехавшим из метрополии уже в качестве генерал-губернатора, возник конфликт, метрополия предпочла отозвать Рошамбо и вернуть пост Лаво, с которым у Туссена были чудесные отношения. Со своей сторон, Туссен, укрепляя свои позиции, подтверждал полную лояльность, и окончательно подтвердил в марте 1796 года, когда начался мятеж «цветных» войск. Повод надо сказать, был дурацкий: выбравшись, наконец, в верх «пищевой цепочки» и став «как белые», мулаты заявили, что не хотят, чтобы негры были равны им. Они хотели быть выше, - и людей можно понять, старые предрассудки так просто не исчезают, - даже Оже, как мы помним, был расистом, -

поэтому, когда Лаво пояснил, что возвращение «цветовой пирамиды» невозможно, мулаты взялись за оружие. У них были все шансы захватить власть, - знаменитый Андре Риго взял под полный контроль юг, а еще один прославленный «цветной» генерал, Жан Луи Вийят, без боя заняв Кап, взял под арест самого генерал-губернатора, - однако Туссен смешал все планы. Он так быстро отреагировал, а мобилизация распущенных по плантациям солдат выглядела так внушительно, что мятежные генерал дали задний ход, оговорив только амнистию, и Лаво, по достоинству оценив услугу, произвел верного негра Республики в дивизионные генералы, назначив его своим заместителем. А чтобы Туссену было приятнее, его ближайших соратников, полковников Дессалина и Кристофа, повысили до бригадиров.

Весной же 1796 года метрополия преподнесла сюрприз: вернулся Сонтонакс, двумя годами ранее, казалось, уехавший на гильотину. Ему повезло. К моменту его появления в Париже процесс Дантона уже прошел, остатки дантонистов не считались опасностью № 1, и Трибунал им не заинтересовался, - а потом пал Робеспьер, и Директория, в которой друзья Сонтонакса играли видную роль, решила вернуть его на Антилы, как крупного специалиста, умеющего решать вопросы с черными. Времена, однако, изменились: прибыв на остров, Сонтонакс обнаружил, что власть генерал-губернатора во многом номинальна, фактически же ситуацию контролирует Туссен, а взгляды Туссена не соответствуют идеалам Республики.

Хотя, если проще, непонимание было продиктовано разницей подходов. Лувертюр задумал и понемногу осуществлял программу возвращения на остров белых эмигрантов, а Сантонакс полагал, что предателям нет прощения, что было романтично, но неправильно. Негры, при всех их боевых заслугах, просто ничего не смыслили в экономике, финансах, промышленности, а хозяйство еще недавно цветущей колонии лежало в руинах. Все нужно было восстанавливать с нуля,

и холодный прагматик Туссен считал, что без бывших господ, на чьей бы стороне они раньше ни стояли, ничего не получится. Он даже подал пример, властью вице-губернатора даровав амнистию с реституцией своему бывшем хозяину Байону де Либерта, которого тепло принял и дал завидную должность, - а вот фанатичный якобинец Сонтонакс полагал, что аристократам и врагам Республики прощения быть не может, и даже открыто поговаривал, что, возможно, «генерал Туссен не любит свой народ».

Вопрос, кстати, интересный. Тот факт, что отношение Лувертюра к чернокожим отличалось, мягко говоря, двойственностью, давно отмечен историками и стал предметом оживленных дискуссий. Ибо, в самом деле, многое свидетельствует о том, что черный генерал к черным людям относился едва ли не с презрением, тогда как белых искренне уважал, хотя никогда, ни в первой жизни, ни во второй не унижался до низкопоклонства. С психологической точки зрения, этюд довольно сложный, и лично мне кажется верной идея испанского исследователя Арнольдо Гомеса, считавшего Туссена «духовным близнецом и предтечей парагвайского диктатора Франсиа».

Действительно, Хосе Гаспар Родригес де Франсиа, 20 лет железной рукой правивший Парагваем без демократии, но в интересах прогресса, свой народ, большинство которого составляли индейцы-гуарани, рассматривал как «родного, но не развитого ребенка, которого нужно любить и воспитывать, но уважать пока не за что». И видимо, Туссен, человек абсолютно европейской культуры, осознавал, что одной свободы для того, чтобы его собратья по расе стали полноценными людьми, маловато, в связи с чем, и старался привлекать к сотрудничеству белых, не глядя на их взгляды. Впрочем, этот нюанс уже из области досужих рассуждений, а досуга у нас мало, - и продолжим.

Конфликт между романтиком и прагматиком вырваться за рамки приличий не успел: осенью 1796 года в колонии состоялись выборы в новые органы центральной власти, Совет пятисот и Совет старейшин. Избрали семь депутатов, в том числе, и Сонтонакса, который избираться не хотел, но по закону, народ сам выбирал, кого выдвигать, и отказываться было нельзя. Судя по всему, за избранием стоял лично Туссен, столь изящным способом снявший с доски докучливого комиссара, а заодно и генерал-губернатора Лаво, к которому относился хорошо, но при этом, видимо, полагал, что справится с делами и без контроля со стороны белого человека.

И действительно, после отъезда Лаво с Сонтонаксом, оставшись фактически правителем острова в ранге временно исполняющего обязанности, вице-губернатор Лувертюр с делами справлялся, в первую очередь, сосредоточившись на добивании англичан, все еще сидевших в Порт-о-Пренсе и союзных им отрядов бывших «больших белых», и вполне эффективно: в феврале 1798 года интервенты спустили флаг и благородно забрав туземных соратников отплыли на Ямайку. А вот борьба с разрухой не задалась: как и прежде, освобожденные рабы копались в своих огородах и поднимать экономику свободной Родине ни в какую не желали.

И это откликнулось. Далеко от Капа, в Париже, метал громы и молнии Сонтонакс, в чисто якобинской манере клеймя «черного аристократа, продавшего Республику тиранам», - и хотя такая стилистика уже выходила из моды, его слушали. Граждане директоры умели считать деньги, и видели, что поставки сахара, кофе etc, не говоря уж про ром, как-то слишком уж резко сократились, и Гваделупа с Мартиникой не могут заполнить брешь. В связи с чем, многие влиятельные люди приходили к выводу, что идеи идеями, а уходить с плантаций просто так, потому что свободен, нельзя. Как-то не по братски, и тут уже не до равенства. А потому…

Нет, прямо про восстановление рабства никто не говорил: и неловко было, и все понимали, что очень уж там, на Сан-Доминго, злых негров с ружьями, да и на Мартинике с Гваделупой скандала не хотелось, но все сходились на том, что делать что-то надо, - и в начале 1798 года на остров прибыл генерал Габриэль Мари Жозеф Теодор Эдувиль. Как все французские генералы, молодой, но уже вполне зрелый, бывший начальник штаба великого Лазара Гоша и, кстати, приятель по военной школе генерала Бонапарта, который его, говорят, и рекомендовал, как мастера на все руки.

Действительно, некоторые планы по решению вопроса у гражданина Эдувиля имелись, а полномочиями он располагал неограниченными – достаточно сказать, что впервые за все непростые годы колониальной эпопеи мандат ему выписали не просто, как «комиссару», но как «комиссару чрезвычайному». Но полномочия полномочиями, а если нет рычагов исполнения, любой мандат остается пустым звуком, рычагов же, как выяснил генерал, прибыв на место, не было, как говорится, «от слова совсем». Временно исполняющий обязанности губернатора негр контролировал все, и общаться с ним было трудно, а проект Эдувиля его просто взбесил. То есть, против «добровольных контрактов на обязательной основе», -

чтобы свободные граждане три года отработали на плантациях без права смены места жительства и профессии, - Туссен, в принципе, ничего не имел, он и сам о чем-то таком подумывал, но гость из Парижа не ограничивался советами, он приказывал. А этого Лувертюр на своем участке терпеть не собирался. И уж тем более не собирался Лувертюр выслушивать требования насчет того, что если уж англичане ушли, то армия в 20 тысяч штыков слишком дорогое удовольствие и ее надо бы сократить хотя бы вдвое, а дембелей разослать на плантации в «трудовые батальоны».

Эдувиль был амбициозен и резок, Туссен амбициозен и упрям, и очень скоро стало понятно, что взаимопонимания не будет. В конце концов, дело дошло до красной черты. Изучив договор исполняющего обязанности с британским генералом Мейтландом, без консультаций с Парижем заключенный 30 апреля 1798 года, на основании которого «красные мундиры» покинули остров, гражданин Эдувиль усмотрел в пунктах признаки государственной измены, и надо сказать, формально был недалек от истины. Ладно бы еще просто амнистия всем высланным и беглым плантаторам, включая воевавших против Республики в союзе с интервентами, -

хотя и на это имел право только Париж, но приложение к Акту предусматривало снятие британских санкций и блокады острова в обмен на твердые гарантии отказа от «экспорта революции» на Ямайку и Барбадос. А это уже, учитывая, что Франция с Англией воевали, ни в какие ворота не лезло, - и естественно, Эдувиль сообщил в Париж, что обвинения Сонтонакса, видимо, соответствуют истине и генерал Лувертюр если не предатель, то, во всяком случае, латентный сепаратист, которого следует увольнять или даже судить.

Разумеется, из Парижа потребовали объяснений. Туссен написал длинное письмо, в самых высоких словах клянясь в верности Республике, и поскольку у Республики в это время была масса иных проблем, связанных с «качелями» во властных структурах, на какое-то время переписка затихла, однако было ясно, что двум медведям в одной колонии не ужиться. Правда, возникли проблемы, на какое-то время отсрочившие стычку. Возвращение из эмиграции белых, да еще в опять в «верха», которое Туссен очень поощрял, крайне негативно восприняла часть армии и офицерства , а поскольку увещеваний вице-губернатор не принимал и протестов не терпел,

в конце концов, на севере, где при старом режиме порядки было самые жесткие, вспыхнул мятеж ветеранов, которых возглавил Моис Гиацинт, племянник и почти приемный сын Туссена, прошедший с ним весь путь, очень уважаемый в войсках и весьма ценимый дядей, говорившим: «Если я Цезарь, то это мой Октавиан». Восстание не было направлено против Туссена лично, его единственный лозунг был прост: «Белым – могила!», но Туссен, очень начитанный, прекрасно понимал, что «Октавиан против Цезаря» это очень не по Аппиану, и действовал жестко, опираясь на рекомендации Макиавелли, которого очень уважал.

Коса нашла на камень: если Гиацинт резал всех возвращенцев под корень (погибло от пятисот до тысячи белых), то посланный на подавление мятежа генерал Жак Дессалин, самый талантливый выдвиженец Туссена и по натуре очень кровожадный, ответил на «черный террор» террором еще чернее, уничтожая не только повстанцев, но и поддержавшие их поселки. Мятеж был залит кровью в зародыше, остатки бунтовщиков ушли в горы, не представляя уже никакой опасности, а Лувертюр получил возможность, наконец, решить вопрос с Эдувилем, которого сильно подозревал в причастности к событиям.

Доказательств, правда, не обнаружилось, да и быть не могло. Животная ненависть Гиацинта к белым вообще, с которыми он отказывался общаться, была общеизвестна, зато с «цветными», особенно с генералом Андре Риго, лидером мулатов и фактическим хозяином юга, чрезвычайный комиссар дружил, а с Риго у Туссена были давние разногласия. И не могло не быть: славный мулат, герой войны с англичанами, хотя рабства и не терпел, «черных» считал «низшей расой»,

не способной к руководству. Делая, правда, делая исключение для «отдельных гениев», включая Туссена, но конфликт мировоззрений рано или поздно должен был вырасти в конфликт оружия, и поскольку Эдувиль, формально высшая власть на острове, явно сочувствовал мулату, Туссен принял меры. В октябре 1798 года чрезвычайного комиссара уведомили, что если он не покинет остров, то может умереть от лихорадки, и храбрый, но умный генерал подчинился, испросив три дня на сборы, а получив время, пустил, как говорится, «парфянскую стрелу»: печать чрезвычайного комиссара и доверенность на исполнение его функций были переданы генералу Риго.

Таким образом, официально Туссен обязан был подчиняться лидеру мулатов, но, разумеется, не собирался этого делать, и война стала неизбежной. Сознавая опасность затеи, - в военном смысле он считал «самозванца» равным себе, - вице-губернатор готовился к ней тщательно, однако и Риго, понимая, к чему идет, тоже не терял времени даром, а вербовал сторонников среди черного офицерства, играя на ненависти к белым тайных приверженцев Гиацинта и ненависти к «тирании» выдвиженцев Сонтонакса.

Война нервов длилась довольно долго, но всему приходит конец: в июне 1799 года известный нам генерал Пьеро, ярый «якобинец», восстал против «тирана» и атаковал Кап, но был разбит, после чего вице-губернатор приказал неизбежному Дессалину привести в повиновение «цветных» расистов и уничтожить «узурпатора». В сущности, зная методы Дессалина, Лувертюр давал карт-бланш на геноцид, однако лично, следя за ходом «Войны ножей» (бойцы Дессалина зачищали местность под ноль), время от времени требовал от любимца действовать гуманнее, тем самым создавая в обществе впечатление, что сам он осуждает эксцессы на местах.

И тем не менее, война неожиданно затянулась: Риго и его «вице-комиссар» генерал Александр Петион защищались умело, порой переходя в наступление, почти полгода. Однако при всем том, что качественно их войска не уступали войскам «черных», а то и превосходили их, в численном отношении силы были несравнимы, и к Рождеству с полевой армией «цветных», в целом, было покончено. А в марте следующего, 1800 года, после долгой осады и жестокого штурма пал оплот Риго – замок Жамель, сильнейшая крепость острова, и проигравшим вождям «цветных» осталось только бежать. Что они и сделали, переправившись на Гваделупу, откуда позже уехали во Францию, искать управы на «тирана».