Лев Вершинин: Сдаться нельзя воевать!

Кому как, но для меня важнейшим событием стало киевское заявление м-ра Салливана, сообщившего, что "Неприемлемы сами условия, на которых россияне в принципе готовы вести диалог, поскольку все разговоры должны начинаться с полной деоккупации Украины. Проще говоря, прямо указано, что некие предварительные переговоры прошли, - возможно, при посредничестве ОАЭ, - но Штаты отвергли все условия России; они видят, что Кремль боится побеждать.


Какие это могли быть условия? Об этом знают только на таких высотах, куда долетают разве что абрамовичи, но лично я, не претендуя на безошибочность, предположу, что речь шла об уходе из новых субъектов федерации (скажем, Херсона), заморозке наступления на донбасском и других фронтах и "временном перемирии" по линии границы на момент подписания. На это указывают и лихорадочные меры на Херсонщине, и ряд акций, похожих на экспресс-зачистку инфополя.

Однако, похоже, очередная попытка неких влиятельных в Москве кругов в очередной раз провалилась, что подтвердили и киевские власти, добавив к требованиям еще триллион долларов репараций и разоружение РФ Более того, вдогонку из Штатов прилетело (неофициально, но через влиятельный рупор) уточнение: в цену согласия Вашингтона на какую-то форму пощады входит уже не только капитуляция перед Киевом, но и уступка США части российских территорий.

Если все это так, но, на мой взгляд, это очень хорошо. По той простой причине, что, отвергая условия, пойдя на которые Кремль, в принципе, мог бы спустить тему на тормозах, переключив Башни на другую волну, Штаты не оставляют никаких шансов уцелеть высшему военно-политическому руководству России. Они уже даже обманывать Кремль брезгуют, тем самым резко ослабляя позиции весьма влиятлельных групп, которые готовы сдать все, лишь бы вернуть комфорт и достаток. И...

И все. Но, памятуя марксистский закон перехода количество в качество, а также совсем не марксистского Экклезиаста, - то есть, напомнив, что все в этом мире повторяется, а классика знает все, хотелось бы привести обширную цитату из Виктора Сержа, литератора не великого и человека сложного, но, как и мы, посетившего сей мир в его минуты роковые. Просто чтобы всем вам, дорогие друзья, было понятно, что последует, если Кремль все же даст слабину...

Два правительственных заговора начинают почти открыто противостоять друг другу. Клан, выступающий за немедленный мир, то есть за капитуляцию, клан реакционный взывает к Петену; во всех разговорах возникает имя финансиста Поля Бодуэна, еще вчера неизвестное. С другой стороны — партия сопротивления, Рейно, Даладье, Мандель, Леон Блюм.

Социалисты разобщены, фракция Поля Фора остается пацифистской. Ходят слухи, что и те и другие составили списки будущих арестов. Мандель, назначенный министром внутренних дел, начинает чистку Парижа. Жандармы в касках, с заряженными карабинами оцепляют студенческие кафе... Иностранцев, у которых не в порядке документы, запихивают в грузовики и увозят в префектуру. Многие из них — беженцы-антифашисты, ибо у прочих иностранцев документы, естественно, в порядке. Может ли беженец быть в ладах с этой бюрократической и придирчивой администрацией, мечущейся под влиянием правых, левых и каких-то тайных сил?

Беженцы-антинацисты снова попадают в тюрьмы — тюрьмы республики, которая была их последним убежищем на этом континенте, а теперь агонизирует . С испанцами и бойцами интербригад, которые побеждали фашизм под Мадридом, обращаются как с зачумленными. С выправленными бумагами и туго набитыми кошельками испанские фалангисты, итальянские фашисты (пока нейтральные), русские белогвардейцы — а сколько подлинных нацистов прикрываются этим легким камуфляжем? — свободно разгуливают по всей Франции.

«Оборона на внутреннем фронте» — гнусный и символичный фарс. С бельгийской границы доносятся беспомощные призывы. Жандармерия пропускает толпы бельгийских беженцев, но задерживает на месте антифашистов и оказавшихся в Бельгии испанцев. В то время как вместе с танками подступает гестапо, им отвечают: «У вас нет виз! Вы не пройдете!».

Пройти доведется немногим, когда жандармы будут спасаться бегством. Испанцы подберут брошенное ими оружие и встанут против фашистских танков... Снивлит просит меня сделать ему визу, но в Париже, где «спасается кто может», не к кому обратиться. (Он будет расстрелян в Амстердаме вместе с восемью товарищами 15 апреля 1942 года.) Пресса еще печатает заверения: линия Вейгана выстоит! — в то время как «немецкие передовые части» выходят на Сомму, достигают Форж-лез-о...

Елисейские Поля сохраняют под июньским солнцем свой улыбчивый вид. Я решил уехать лишь с предпоследним поездом, потому что все еще смутно надеялся на улучшение ситуации — и находился почти без денег. Конец Парижа — это конец света, такое не укладывается в голове. В воскресенье 9-го наблюдаю эвакуацию министерств. Автомобили, прикрытые тюфяками и перегруженные чемоданами, уезжают через южные заставы. Магазины закрываются.

В последние вечера Париж великолепен. Его пустынные бульвары с необычайным благородством уходят в ночь. На затемненных площадях царит сонное спокойствие. Люди тоже спокойны, в беде они гораздо крепче, чем казалось раньше. Возникает мысль, что они не заслужили такой кары — против них сыграла история, а правительство оказалось таким чуждым своему народу!

Мы бежим с чувством облегчения. Все наше имущество в нескольких узлах. Днем раньше я бушевал, когда не мог разыскать какую-нибудь заметку в своих бумагах — и вот книги, привычные предметы, документы, работы, все потеряно разом и без особых эмоций. Рухнули устои старой Европы, произошло то, что должно было произойти. Мы жили в душном тупике. Кажется, долгие годы Франция — и весь Запад — были во власти чувства, что «это не может продолжаться».

Что не могло продолжаться? Все. Границы, Данциг, фашизм, бессильные парламенты, эта литература и пресса с душком, это расслабленное рабочее движение, эта нагромождение несправедливости и абсурда. Разумеется, никакого пораженчества. Будь это возможно, все революционеры, как и весь французский народ, искренне сражались бы против нацизма и даже за III Республику, прояви она волю к жизни. Но защищать можно только живое общество, а состояние его разложения зашло уже слишком далеко.

Никто больше ни во что не верил, потому что в действительности ничто уже не было возможным. Будущее черно и ужасно, но те, кто выживут, увидят обновление мира. Немногие пока испытывают это новое для современного человека мучительно обретаемое чувство — чувство истории; но люди, бегущие вместе с нами по дорогам Франции, в последних поездах накануне разгрома, все же отдают себе отчет в том, что «это должно было произойти»...