Даниил Туленков: В группе эвакуации

До позиций Н-ской бригады морской пехоты мы добрались уже в сумерках.
Нас встретили и разместили в какой-то яме, накрытой маскировочной сеткой.
Мест было мало, поэтому спали по очереди.
В час ночи меня разбудили, и отвели на "глаза", а на мое место лег другой человек.
Так началась моя эпопея с морпехами.

Морская пехота не строит на своих позициях сплошные, сквозные окопы. Это их фишка.
Упор идёт на индивидуальные стрелковые ячейки.
Считается что сплошной окоп для подготовленной штурмовой группы объект, проходимый за десять минут. А вот позиции, состоящие из индивидуальных ячеек, способных вести круговую оборону, так просто не возьмёшь.
Вот, примерно в такой ячейке я и простоял первую ночь до утра.
В пять меня должны были сменить, но где-то в четыре позиции Н-ской бригады атаковала штурмовая группа противника, завязался бой, растянувшийся до двенадцати.
Мне было сказано оставаться в ячейке в положении "к бою" и ждать дальнейших команд.

Так, прибыв сюда в группу эвакуации, я оказался с первых же часов в положении обычного стрелка.
В этой ячейке я пережил свой первый полноценный артобстрел, словил в каску первый осколочек.
Ячейка была наблюдательной, не подготовленной для полноценного боя, пережить в ней атаку дрона-камикадзе, сброс с бабы-яги или что-то ещё серьезное, было бы невозможно.

Но я ничего этого не знал, поэтому был спокоен и хладнокровен. Обстрелы пережидал, скрючившись на дне, а потом вылезал наверх и водил по сторонам стволом автомата, ожидая атаки хохлов.
Как это должно было выглядеть, я представлял себе очень смутно.
Сказать, что я ждал, что хохлы пойдут на меня густой цепью с автоматами наизготовку, с засученными рукавами и губными гармошками, а впереди будет идти пан хорунжий со стеком, похлопывая себя по голенищу сапог — было бы преувеличением. Но незначительным. Как это будет выглядеть на самом деле, я понятия не имел.

Когда шум боя стих, меня сменили.
Я перебежал в яму под сеткой, попил чай и едва лишь закончил, меня позвали наверх.
Выскочив, я увидел процессию, напоминавшую похоронную.
Шесть человек, по трое в ряд, тащили сетчатые носилки, на которых лежал стонущий парень с огромной, распухшей до слоновьих размеров ногой.
Меня воткнули в ряд вместо одного из носильщиков, двое по центру отпустили носилки и убежали назад, откуда пришли, а нам скомандовали "пошли!"
И начался мой первый эвакуационный маршрут.

Мы бежали по лесополке, по узкой тропе, перехватываясь в совсем уж густых зарослях, переносили его на поднятых руках там, где невозможно было пронести.
Вытащили из леса на поле, и там бежали, с отрывающимися руками, по открытому пространству (другого пути не было), три километра.
По дороге мы, не сговариваясь, поставили носилки на землю и стянули с себя бронежилеты, каски, скинули все в траву, и побежали дальше, налегке.
Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом, а тогда это казалось ординарным делом. Ну, тяжело же бежать в бронике и каске. Вроде не стреляют по нам, что бояться-то?
Встречные морпехи, идущие оттуда, куда мы несли раненого крутили пальцами у виска.
Сейчас и я бы покрутил.
А тогда...

Я не могу без содрогания вспоминать свою наивность и безрассудность первых дней.
Заметив, как один из носильщиков постоянно мониторит небо, я спросил, что он боится, видно же, что мы несём раненого. Не будут же они атаковать санитаров.
Как такой блаженный идиот пережил эти две недели я, право, не знаю.

Мы дежурили и ночевали все в той же яме, под сеткой.
Находились в ней 24/7.
Пережидали там артобстрелы, спали, ели, выбегали по команде "эвакуационная группа на выход!", бежали, иногда за километр, на позиции, за трехсотым, грузили его на носилки и назад, снова на то поле и на пункт эвакуации.
Сперва я представлял себе это все как в американских фильмах про Вьетнам.
Вот мы такие бежим с носилками, прилетает вертушка, мы закидываем туда трехсотого, вертушка взлетает и исчезает за горизонтом, и мы, выдохнув, утираем рукавом пот со лба...

На деле же мы сгружали раненых в дальней лесополке, там ими занимался военврач, помогал им, как мог в полевых условиях, и они часами ждали прибытия техники для забора.
Некоторые умирали там, не дождавшись вывоза.
Вот это было самое обидное.
Четыре километра, обливаясь потом, с пересохшим ртом и немеющими руками тащить человека, что бы он потом тихо ушёл, не дождавшись полноценной медицинской помощи.

Врач не мог один в лесу творить чудеса.
Он был на пределе своих сил.
Его должны были сменить ещё неделю назад, но не меняли. И он с утра до вечера возился с горой окровавленного, стонушего мяса. Помощь ему оказывали двое медиков, не имеющих никакого специального образования. Простые солдаты, их научили элементарным вещам, типа перевязок и уколов, это они и делали.
Конечно, он пил.
Никогда не видел я его валящимся с ног, но и трезвым как стёклышко я тоже видел его не часто.

Сейчас я понимаю, что нас загнали туда, в эту бригаду, как дармовое мясо, расходный материал: ноги и руки.
Никто не ждал, что мы выживем в этой яме сколько-нибудь длительный срок.
То, что выжили, это чудо, на которое расчета не было.
А мы по неопытности своей воспринимали все это как должное. Война же. Передок. Так и должно всё быть.

Часами сидели там, когда снаряд падал то спереди нас, то сзади. Вопрос, когда он упадет, наконец, в нашу яму, покрытую маскировочной сеткой, был вопрос времени.
Но мы это тоже воспринимали стоически, как должное. А как может быть по другому? Служба такая.

Рядовые бойцы и младшие командиры относились к нам, зекам, как к равным. У нас были братские отношения. Начальство же повыше рангом воспринимало нас как двуногий тягловый скот и свое отношение даже и не скрывало. Мы были для них что-то вроде хиви при пехотной дивизии Вермахта. Расходник, требуемый для того, чтобы освободить для более важных дел своих штатных бойцов.

Кормили нас, впрочем, наравне со всеми.
Со снабжением там было совсем туго, но то, что доставлялось на передок, распределялось поровну.
Мы получали тот же сухпай, что и все, так же поровну делились сигареты и вода.

Отношение командования изменилось лишь тогда, когда рота, к которой мы были приписаны, понеся огромные потери, была, наконец-то, выведена в тыл.
Позиции с ямой были оставлены.
Ранним утром, в сумерках, мы снялись без шума и ушли на пункт эвакуации, где погрузились в КамАЗы и уехали.
Нас, в яме, едва не забыли.
Наш непосредственный командир, 23 года отслуживший в ВСУ, а в 2014 году перешедший на русскую службу, велел нам находится на месте и ждать особых указаний.
Больше мы его не видели. Встретились уже в тылу.
Из ямы нас выгнали совсем другие люди, уходившие в числе последних.
Хохлы, видимо, только сейчас спалили отход и начали крыть по нам из арты.
Поэтому, если первые уходили неспешным шагом, то мы уже просто бежали.
Как белогвардейцы в Крыму прыгали на последний пароход, так и мы запрыгивали на ходу в отходящий КамАЗ...

От роты остались одни ошмётки, но именно из этих ошметков должны были быть сформированы штурмовые группы для боёв за Работино.
Это был самый пик этих событий.
Я тогда впервые услышал название этого населенного пункта.
Сначала его упоминали вполголоса между собой в формате окопных слухов: "сапоги в Работино". У морпехов флотская терминология, понятие "сапоги" у них зачастую просто переводится на противника.
Как они отличают свои "сапоги" от украинских я не понял, но применительно к Работино гадать не приходилось.

Затем пришел официальный приказ сформировать штурмовые группы и выдвигаться в Работино на выполнение боевых задач.
Вот здесь про нас и вспомнили.
Зеки одномоментно стали "вы такие же, как и мы, мы одно целое, мы - Н-ская бригада морской пехоты".

Про группу эвакуации все забыли, она утратила смысл своего существования и была расформирована.
Мы были распределены по взводам и отделениям и на какое-то время пополнили собой ряды морской пехоты Черноморского флота.

Над школой в Работино был поднят украинский флаг. Это стало символом и знаком его падения.
В этот же день наше командование предприняло последнюю отчаянную попытку отбить поселок.
В Работино были отправлены все наличные силы, в том числе выжато все из нашей потрёпанной роты.
В строй были поставлены все.
Единственное, что нам, зекам, было предложено пойти добровольно. С оговоркой "пока".
"Пока добровольно".
Я не стал ждать, когда в меня тыкнут пальцем и вызвался добровольцем в одну из групп.

Много позже, когда добровольцев кликнет мистер Грин, я отведу глаза.
Но это будет позже, а тогда я вызвался один из первых.
И теплым августовским вечером я, вместе с другими бойцами Н-ской бригады, отправился срывать жовто-блакитный прапор с руин работинской школы.

Шторм Z. Туленков о войне. Лето под Работино